Ничейная земля - Збигнев Сафьян

Посмотри на карту! Зачем? Если Рыдз растянет армию вдоль всего фронта, то он останется почти без резервов. Только ждать. На что этот гриб рассчитывает? Не верит в войну? Он просто не верит в эту войну. «Себя перепахать», — сказал Комендант, когда Красная Армия стояла под Варшавой. Перепахал.

Они лежат в неглубоких окопах — успеют ли вооружить пехоту противотанковым оружием и что стоит это наше оружие, если их не научили им пользоваться? — раннее утро августовского дня, когда неожиданно на них обрушится лавина артиллерийского огня и поползут танки, я никогда не видел танков, идущих в атаку, только в кино, видел бронепоезда, но неотвратимо приближающиеся стальные колоссы — это, должно быть, страшно… У Рыдза нет воображения, как же я мог позволить!.. В каком-то месте фронт лопается: все равно где, чудес не бывает, война будет простым математическим исчислением. Попытаются залатать брешь. Как долго будут ее латать? У нас прекрасная пехота и лучшая в Европе конница, мы должны контратаковать. Восточная Пруссия. Направление — Минск. Я с ума сошел! С чего это мне в голову пришел Минск?

Никто не будет щадить крови, но кровь — только один пункт в исчислении. Следует высоко ценить этот пункт; но все в окопе погибнут, и оборона будет прорвана. Через сколько дней? Три недели? Нет — скорее. Десять, пятнадцать дней. Танковые дивизии двинутся вперед. Начнут штурмовать города: Краков, Лодзь, Познань… Добровольцы выйдут на баррикады, нужно будет им дать оружие. Нужно будет. Битва на подступах к Кракову, снова оборона Ясногурского монастыря[43].

А союзники? Могу без труда предугадать: если Франция объявит войну, Гамелен будет сидеть на линии Мажино и смотреть на линию Зигфрида. Сам бы я на его месте… Пусть немцы идут на восток, а их оставят в покое… «Польша вступит в войну последней». Что бы это могло значить? Не знаю, а может быть, просто не помню.

Стало быть, мы остаемся одни и после прорыва фронта отходим на последнюю линию обороны. Кто совершит этот маневр? Есть ли у нас военачальники, способные руководить крупными военными соединениями? Рыдз? Я не сомневаюсь в его смелости; он окажется рядом со сражающимися солдатами, быть может, будет лично командовать корпусом или армией, возможно, погибнет. Его хватит на то, чтобы погибнуть или выстрелить себе в висок. Это не Хлопицкий, который вышел из игры. Но этот дилетант Рыдз будет против себя иметь прекрасных специалистов. Тогда кто? Стахевич? Он получил в наследство штаб от Гонсёровского… Может быть, Зюк ошибся? Я подумал: ошибся. Гонсёровский ничего не делал, а Стахевич… Во время войны мало работать ночами, нужно оперативное искусство, а кто из них способен на это? Инспектора армий? Кто из них когда-нибудь командовал армией? Пожалуй, только Соснковский в двадцатом году, да и то без особого успеха. Какая у них тактическая подготовка? Только сейчас я подумал об их подготовке. Бортновский? Хороший тактик, у него были неплохие идеи, но он так нигде и не показал себя. Кутшеба? Теоретик. Бербецкий, Конажевский, Скерский? Лучше уж Мох. А если Ромер? Ведь Сикорского Рыдз не возьмет, да я его и сам не взял бы.

Итак, нитка разорвана… При позиционной войне «Общее боевое наставление» определяет ширину участка дивизии от 7 до 8 километров. Пожалуй, я не ошибаюсь, впрочем, можно в него заглянуть. Раньше было десять. Остается мобильная оборона. Что это значит? Как это будет выглядеть? Большая часть дивизии в резерве… Сколько? Предположим, пять, шесть батальонов. Но если одна наша дивизия будет иметь против себя три немецкие танковые, какого успеха можно добиться, используя такой резерв? Значит, нитка рвется быстро, быстрее, чем я думал. Армия рассечена на части, сопротивление оказывают только отдельные подразделения, начинается отход за Нарев, Вислу, Дунаец. Мы сражаемся еще в Кракове, Познани, Гдыне, все труднее наладить связь, начинается паника, паника вместе с толпами беженцев, я это видел в двадцатом году, знаю, как она выглядит. Сознание поражения и уверенность в том, что оно неизбежно. У главнокомандующего нет силы воли Коменданта, он теряет контроль над происходящим, от него ускользают армии и корпуса, он получает донесения с большим опозданием и издает не имеющие уже смысла приказы…

Теперь он между сном и явью. Нет, еще нет. Нет. Ни Мостицкий, ни Славой ничего не смогут сделать, у одного только величественный вид, а другому не хватает даже чувства собственного достоинства. Следовательно, только Бек и Щенсный смогут реально смотреть на вещи, они поймут раньше всех — видимо, уже в первый день, но будут еще рассчитывать на Францию, — что война проиграна, а потом, когда фронт будет прорван и придется сообщать о том, что Познань, Гдыня, Краков… Они решат спасти то, что останется, не считаясь с параграфами союзнического договора, начнут вымаливать мир, мир на любых условиях. Лучше продержаться и сохранить хотя бы видимость независимости, чем исчезнуть с лица земли, так они скажут. Безумцы! Глупцы! Гданьск, «коридор», Познанское воеводство, Силезия — Гитлер на меньшее не согласится. Если они уступят, Гитлер, возможно, оставит их у власти, но это только начало…

Вацлав Ян не знал, сколько времени прошло; он погасил свет и полулежал в кресле в полной темноте, потому что окна были плотно завешены толстыми шторами. На границе сна и яви он увидел Маршалковскую улицу, совершенно изменившуюся, лишенную внешнего лоска, без ярких витрин, без огней, окна заклеены темными полосками бумаги, казалось, что дома опустели, вымерли, что фасады зданий стоят словно театральные декорации. На углу улицы Вильчей Вацлав заметил пустой трамвайный вагон, но когда картина переместилась в сторону площади Збавителя, там он увидел целую вереницу брошенных трамваев; неожиданно завыла сирена, и через мгновение вой раздавался уже со всех сторон, он помнил такой рев сирен во время похорон Матеуша в 1905 году в Лодзи, но сейчас все было гораздо страшнее, безумный голос в пустыне, простирающейся от площади Унии, ибо он сейчас видел и площадь Унии, до Иерузолимских аллей и дальше, до Саского сада, Крулевской улицы, на которой почему-то не было домов, до Краковского Предместья, но его Вацлав уже не видел.

Это продолжалось долго, очень долго, пока откуда-то не вынырнул газетчик, самый обычный, в кепке, сдвинутой на затылок, он выскочил на середину мостовой, а газеты вырвались у него из рук и начали разлетаться в разные стороны, как огромные воздушные змеи. На больших листах, парящих между домами, Вацлав видел заголовки, одни и те же — внизу, вверху и посередине газетных страниц. «Бек заключил мир… мир… мир. Поморье, Познань, Силезия на вечные времена, на вечные времена…» Газеты облепляли пустые трамвайные вагоны, но это уже были не газеты, а плакаты, вместо черных заголовков — красные буквы. Он прочитал: «Измена!»

По мостовой, по тротуарам двигалась толпа, сирены выли не переставая. Вацлав Ян не знал, идет ли он в толпе или откуда-то сверху наблюдает за процессией, а может быть, один бежит по пустой улице; ему казалось, что он одновременно смотрит и бежит, в какой-то момент, чувствуя во всем теле усталость, он подумал: я бегу по полю, а за мной идут немецкие танки; однако это были не бронированные машины; Вацлав видел людей, и ему даже казалось, что он узнает лица: вот Матеуш, который погиб в 1905 году, рядом с ним старик Вихура, Барылко с завода Шайблера, Вацлав помнил, как он тогда призывал к забастовке, кто-то развернул знамя СДКПиЛ[44] (откуда сейчас СДКПиЛ?), неожиданно он увидел их совсем рядом, услышал крик и почувствовал, что его охватывает страх, страх гораздо более сильный, чем тот, который он когда-либо испытывал на фронте.

Они топтали газетные листы, шли лавиной, заполняя улицу, пока наконец где-то около Саского сада перед ними не выросла зеленая стена пехоты. Солдаты стояли твердо, готовые на все, словно каменные столбы, вросшие в мостовую. Толпа напирала, но офицер уже выхватил саблю из ножен. Вацлав Ян понял, что это он, именно он через мгновение отдаст приказ, увидел еще лицо Вихуры, перерезанное шрамом от уха до левого угла рта, след казацкой сабли, услышал свой голос: «Огонь!» И еще раз: «Огонь!»

Толпа приближалась, он ждал. И ничего не произошло. Ничего. Выстрелов не было. Лопнула стена пехоты, как лопается от большой нагрузки бетон; только что он видел ровную шеренгу, ощетинившуюся остриями штыков, потом изогнувшуюся линию, удерживаемую из последних сил, но толпа поглотила солдат, и только среди шапок, шляп и платков кое-где поблескивали на касках белые орлы.

Вацлав Ян уже не понимал, где он: в толпе или где-то сбоку, на каком-то непонятном командном пункте, а может, его просто втоптали в мостовую и в полной темноте он ждет решения своей судьбы.

Однако он все видел: площадь Пилсудского от здания штаба и памятника князю Юзефу Понятовскому[45] до дома «Без углов» и до Вежбовой улицы затопила несметная толпа. Уже смеркалось, но свет в окнах не зажигали, такими же темными были уличные фонари. Царила необыкновенная тишина, только с той стороны, где стояла толпа, слышался глухой гул, как от моря, которое незаметно, но грозно колышется перед бурей. Посреди площади поставили помост, а скорее, огромную деревянную сцену, тут же сколоченную из досок и освещенную факелами. Какие-то люди без лиц деловито хозяйничали, были слышны удары молотков и визг пил. Вацлав Ян со страхом и любопытством ждал результата их работы, хотя уже прекрасно знал (не отдавая себе отчета в том, откуда он это знает), что он на этом возвышении увидит. Виселицы выросли неожиданно; грозные, высокие, они возвышались не только над толпой, но и над памятником князю Юзефу, сидящему на коне.