Слишком много привидений - Виталий Забирко

— Найдется, — сказал я. — Ты обедал?

— Завтракал, — усмехнулся Шурик, намекая на время.

— А я нет. Предлагаю перекусить.

— Уговорил, — беспечно махнул он рукой, будто это я настаивал на разговоре.

Я свернул на бульвар Пушкина и припарковал машину на платной стоянке неподалеку от кафе «Баюн». А почему, собственно говоря, и нет? Вчера Долгушин здесь машину оставлял, значит, и я могу ее здесь бросить. Если вдруг начнется следствие, то сторож скорее припомнит примечательную личность Долгушина, чем мою. Лучшего места, чтобы оставить машину, и не придумать.

— Займи столик, — сказал Шурику, — а я сейчас.

Подождав, пока он отойдет от машины, я достал носовой платок и тщательно протер все места, к которым мы прикасались. Береженого бог бережет. Хотя для данного случая уместнее сказать: на Харю надейся, а сам не плошай.

В кафе, как всегда в это время, сидели два-три человека, но Шурик почему-то выбрал именно тот столик, за которым мы вчера беседовали с Серебро. Не. очень-то веря в случайное совпадение, я подошел, выдвинул пластиковое кресло, сел. На столе уже стояли две порции цыплят-гриль, бутылка кетчупа, тарелка зелени, тарелка с лавашем, кувшин пива, бокалы.

— Халтуру закончил? — спросил я, обводя взглядом стол.

— Нет! — рассмеялся Куцейко. — Бросил это дело раз и навсегда. Но деньги имеются.

Не став уточнять, откуда у него деньги, я подозвал официанта и заказал порцию креветок.

— Сигареты? — поинтересовался он.

—Да.

Через минуту на столе появились креветки, пачка «Camel», а затем официант выставил литровую бутылку водки.

— Вы вчера не допили, — многозначительно проговорил он. Я с нескрываемым удивлением уставился на официанта. Такого «сервиса» от него никак не ожидал.

— Спасибо… — неуверенно протянул я.

Официант с достоинством кивнул и удалился. Наверное, хорошо знал, кто такой Серебро, потому решил и ко мне проявить «должное» уважение. Но мне почему-то в это объяснение не верилось.

— Водку — с утра? — удивился Шурик.

— Не будешь? — спросил я, отодвигая тарелку с креветками на край стола.

Шурик проводил ее недоуменным взглядом.

—Нет.

— Значит, и я пас.

Куцейко налил в бокалы пива, мы выпили и принялись за еду. Я вновь, как вчера с Серебро, выбрал тактику молчания. Вначале выслушаю, чего хочет от меня Шурик, а затем буду говорить. Если решу, что стоит открывать рот.

— Наконец-то я понял, в чем состоит истинное предназначение художника! — патетично провозгласил Шурик. — И знаешь, кто мне помог?

— Кто?

— Она!

Шурик умильно посмотрел на раскрытую ладонь. Вытатуированная змея на мгновение приподняла голову, стрельнула трепещущим раздвоенным языком и вновь спряталась.

— Она, родимая! Я ведь как раньше думал? Самое главное для художника — выразить себя, выплеснуть свой внутренний мир на холст и выставить на обозрение. И все поймут мою гениальность. Вот, посмотри, моя первая выставленная картина.

Шурик небрежно бросил на стол старую, замызганную фотографию. Снимок был блеклым, любительским, сделанным в каком-то демонстрационном павильоне. На фоне громадной картины — не меньше чем два на три метра — стоял юный Куцейко. Худой, долговязый, бритоголовый, в неизменных джинсах и черном свитере, испачканном масляной краской. Лицо излучало отрешенную суровость непризнанного гения, взгляд туманен, погружен в себя, руки сложены на груди. Холст позади него был наполовину чист, наполовину заляпан килограммами бугристого ультрамарина, а из этой безжизненной бугристости смотрел на мир большой унылый глаз. Под картиной я с трудом разобрал название: «Самовыражение».

— Посмотрел? — Шурик забрал фотографию. — Так вот, все это фигня!

Я был абсолютно согласен с «вольным художником», но вслух высказываться не стал. Знал немножко их братию — подобное самобичевание требовало отнюдь не подтверждения, а опровержения и неумеренного восхваления гения художника. Я же врать не любил.

— Да, да, фигня! — настойчиво повторил Шурик и вдруг осекся, заметив движение в тарелке с креветками. Минуту он наблюдал, как с тарелки одна за другой с отчетливым хрустом исчезают креветки, затем осторожно поинтересовался: — Это… твое?

— Мое, — буркнул я, поливая кусок цыпленка кетчупом и отправляя его в рот. — Пальцами в него не тычь — откусит…

Мне вдруг отчетливо вспомнилась вчерашняя ночь, когда «грызун» двумя молниеносными укусами перегрыз горло Коровина. Я поперхнулся и с трудом проглотил кусок, запив его пивом. Хорошо, что желудок на этот раз не отреагировал.

— Твое… — с облегчением перевел дух Шурик. — Тогда понятно…

Я не стал интересоваться, что именно ему понятно. Вступать в разговор по-прежнему не хотелось.

— Так вот, повторяю, — снова оседлал своего конька Шурик, — все, что я раньше думал о себе и своей исключительности, — фигня на постном масле! Никому не нужен мой внутренний мир, у каждого есть свой. Сколько людей, столько и миров, начиная от президента и заканчивая последним бомжем, и все они неповторимы и уникальны. Вон, посмотри, сколько внутренних миров вокруг нас ходит! — Куцейко широким жестом обвел рукой кафе. — У каждого человека он есть, у одних побогаче, у других победнее, но, независимо от скудости или богатства, чужой мир интересен только тогда, когда он каким-то образом затрагивает твой личный.

Вслед за рукой Шурика я машинально обвел взглядом зал… и все слова «вольного художника» стали пролетать мимо ушей. Возле ограды летнего кафе стояла Алла. Она осмотрела посетителей, заметила меня, но тут же скользнула взглядом в сторону. Не меня она искала.

Делая вид, что внимательно слушаю сентенции Куцейко, я кивал, отщипывал кусочки лаваша, макал их в кетчуп, жевал, исподтишка продолжая наблюдать за Аллой. Ошибся я, предсказав киллерам забвение после смерти. Кое-кому Долгов-Долгушин был еще нужен.

Алла отошла от ограды, подошла к темно-синей «Тойоте» на стоянке и попыталась рассмотреть сквозь тонированные стекла, нет ли кого внутри. Затем поговорила со сторожем. Кажется, она описывала ему внешность Долгушина, потому что сторож вдруг закивал, заулыбался и показал рукой в сторону кафе. Алла вошла в кафе, села за свободный столик, нервно закурила длинную сигарету.

«Зря это ты, голубушка, — подумал я, искренне пожалев бывшую подругу, — Никого не дождешься…»

— Ты не слушаешь? — спросил Куцейко.

— Почему? — Я поднял на него глаза. — Очень даже внимательно слушаю.

— Так вот я и говорю, — продолжал Шурик, — что есть исключения из правил, когда картину художника признают величайшим произведением изобразительного искусства, в то время как она вовсе таковой не является. Взять, к примеру, «Черный квадрат» Малевича. Умный человек, постояв пару минут перед картиной и уяснив, что его надули, отходит с глубокомысленным видом, не желая признаваться, что оказался обманутым. А глупый старается подражать умному и не только не признается, что ничего не понял, но и пишет об этой картине толстенные трактаты. Никто не желает признаваться, что испытывал перед полотном тот же недоуменный ступор, что и баран перед новыми воротами. К мнению же ребенка, который мог бы указать пальцем и воскликнуть: «А король-то голый!», — в наше время, к сожалению, никто не прислушивается. Гениальность же настоящего художника заключается в том, чтобы как можно убедительнее отобразить в своем произведении чужой внутренний мир, еще лучше — совокупность разных миров. И чем меньше творец будет искривлять эти миры через призму собственного «я», тем лучше для полотна. Именно в этом состоит настоящее искусство. Ты со мной не согласен?