В конце концов - Борис Полевой

Номер этой газеты только что пришел. И вот сейчас в пресс-кемпе бедный богатый боярин расплачивался за свою щедрость и легкомыслие в веселой, не лезущей за словом в карман компании…

Все это было смешно и весело, но я как бы все время чувствовал в нагрудном кармане гимнастерки телеграмму Федора Панферова. Повесть-то принята! А в перспективе поездка в Москву, которую я, конечно же, осуществлю, как только закончатся допросы главных обвиняемых.

Здорово, очень здорово. И как всегда в таких случаях, потянуло на волю, в парк, в одиночестве повзвешивать на руке эту добрую весть. Парк сейчас так полон буйных весенних запахов, что от них кружится голова даже больше, чем от грандиозного коктейля «Сэр Уинни», Нет, как это здорово, что мы все же поладили с безногим летчиком. Ай-да я! Ведь Панферов — судья строгий, да и в рукописях «Октябрь» никогда не нуждался. Это известно.

И мне вспомнился мой первый литературный дебют в том же «Октябре» незадолго до начала войны. Так же вот у меня, рядового журналиста, даже и не мечтавшего о литературе, как-то сама собой написалась повесть. Это были дни особого подъема социалистического соревнования. Все время то тут, то там начинал бить родничок трудового почина, и мне, провинциальному газетчику, работавшему в старом городе Калинине в очень инициативной газете «Пролетарская правда», однажды посчастливилось подсмотреть в кузнице вагоностроительного завода один из таких починов. С кузницей у меня была дружба. Лучший ее кузнец в те дни поставил всесоюзный рекорд поковки. Но в дни, когда случилось происшествие, столь удивившее меня, этого кузнеца на заводе не было — он ездил по предприятиям Нижней Волги, передавая свой опыт, а замещал его у молота бойкий цыгановатый, хулиганистый паренек с весьма неважной репутацией, И вот он-то и поставил новый небывалый трудовой рекорд, значительно опередив своего учителя и очень удивив все заводские организации и директора.

Заинтересованный этим случаем, я засел в кузнице, стал изучать все это кажущееся мне невероятным происшествие и вдруг наткнулся на драму сильного, неуживчивого, эгоистического характера, который под влиянием доброго коллектива постепенно порождался и раскрывался в лучших своих чертах.

Отличный собрал материал. Но он никак не лез — ни в один, ни в два, ни в три газетных «подвала» — максимум того, что редакция могла мне отвести. Тогда я как бы бросил все написанное в котел. Стер точные адреса, заменил собственными именами и превратил очерк в повесть. Назвал ее «Горячий цех». Эту повесть принес в редакцию журнала «Октябрь» и сдал ее ответственному секретарю — симпатичному молодому человеку в больших черных очках. Отнесся он ко мне внимательно, рукопись взял, но предупредил, чтобы ответа я скоро не ждал, ибо после первого рецензирования он передаст ее главному редактору. Доверительно добавил: так будет лучше, ибо в журнале этом без воли редактора ничего не делается, а у редактора «Октября» неистребимая страсть открывать молодые дарования. Все это оказалось правильным, за исключением сроков. Не дольше, чем через неделю, я получил от Панферова ласковую телеграмму. Повесть заинтересовала. Нужно познакомиться. Не зайду ли я к нему в любое удобное дня меня время, предварительно предупредив по телефону о выезде в Москву.

Любое удобное время! Конечно, на следующий же день я предстал перед ним. Плечистый, какой-то весь ширококостный, с красивым, очень русским лицом, он сидел грузновато и в то же время изящно, втиснувшись в большое кресло. Рукописи перед ним не было, но знал он ее, как выяснилось, досконально, помнил имена всех действующих лиц и перипетии действия. И критиковал он по памяти, но точно, ни к чему не принуждая, ничего не требуя, а только как бы вслух размышляя, советуя. Потребовал чая для себя и для меня. Пил с блюдечка вприкуску, может быть, чуточку рисуясь этой старорусской манерой чаевания. Я небольшой любитель этого напитка, но само присутствие стакана, в котором уютно желтела долька лимона, как бы приближало ко мне этого очень известного писателя и располагало к беседе.

— Мы хотим приготовить повесть поскорее и вам помочь и потому отдали рукопись на внешнюю редактуру. А вы тем временем подумайте над тем, что я говорил.

Что такое внешняя редактура, я тогда, разумеется, не знал, с советами Панферова согласился и отбыл в свой Калинин окрыленным. Сделав что смог, вернулся в Москву знакомиться со своим внешним редактором. То, что тот сделал с моей рукописью, ввергло меня в гнев и трепет — она вся оказалась исчерканной, ни одной целой главы. Местами из нее вылетели куски, и, наоборот, по полям свисали жирные подтеки со вставками… Ну нет, с этим я, понятно, не мог согласиться. И я написал Панферову записку, где сообщал, что свинья, забравшись в огород, не могла бы сделать там больших опустошений, чем этот внешний редактор. Оставил пакет и забрал рукопись под мышку. Бледный молодой человек в больших очках, столь дружелюбно меня некогда встретивший, охладил мой гнев, резонно заявив, что рукопись в работе и без ведома редактора он отдать ее не может. Ведь я же журналист и должен это понимать. Он тут же позвонил Панферову и доложил, что вот тут рядом бушует автор.

— Федор Иванович просит вас заехать к нему домой, — сообщил он, положив трубку на рычажки, и на бумажке написал адрес Панферова.

Уже на пути, листая в автобусе рукопись, я убедился, что внешний редактор не такой уж хищный и кровожадный зверь, каким он поначалу мне показался. Со многими его рекомендациями нельзя было не согласиться. Да и стилистическая правка, в общем-то, была толковая. Перед Панферовым я предстал успокоившимся и притихшим. Они с женой — немолодой уже женщиной, с хорошим простым лицом — пили чай. Она налила стакан и мне, будто старому знакомому, заглянувшему на огонек

— Вам это не крепко? А то Федор Иванович у нас любит крепкий, круто завариваем.

Никогда в жизни не видел я, чтобы чай пили с таким вкусом и смаком, как за этим столом. Панферов пил стакан за стаканом, откусывая зубами от куска сахара. На коленях у него лежало развернутое полотенце. Он время от времени отирал им с лица пот и обмахивал шею. О рукописи не было сказано ни слова. Только когда чаепитие было закончено, он, вставая, сказал:

— Да, говорят, вы там в редакции разбушевались. Зря. Я вам дал очень хорошего внешнего редактора. Он уже несколько моих первопечатных, — и тут он назвал фамилии авторов, удачно дебютировавших в «Октябре» в последние годы, — вот всех их в путь благословил. Все его благодарили. Чутье и вкус — дай господи!… Только у меня правило — ничего авторам не навязывать. Все, что он у вас там сделал, — примите как совет, чего жаль — восстановите, что не нравится — вычеркнете… Только быстро. У нас вы через номер идете…

Простились мы уже как старые знакомые, и уехал я с чувством большой благодарности к Панферову, который становился для меня вроде бы крестным отцом. И вот теперь эта телеграмма. Нет, нет, черт возьми, не зря я здесь поработал. Выполз-таки мой герой в люди…

Как бы хотелось очередным самолетом, который, кажется, послезавтра уходит на Москву, вылететь туда, к семье — к жене, к детям, о которых я почему-то много думаю все последние дни. О процессе, честно говоря, не хочется даже думать. Но что делать — я надолго, очень надолго привязан к нему.

17. Прогнозы Ярослава Галана

В последнее время я как-то очень подружился с украинским писателем Ярославом Галаном. Несмотря на свою хмурую внешность и замкнутость, он оказался, как я уже говорил, человеком необычайно интересным, с обширными знаниями, острым, аналитическим умом. Получивший образование в Краковском, а потом в Венском университетах, он свободно говорит по-русски, по-украински, по-польски, по-немецки, знает французский и понимает английский языки. Это позволяет ему общаться со всей нашей вавилонской башней, минуя, так сказать, языковый барьер. Поэтому все происходящее он видит зорче нас, а главное, точнее. И это дает ему возможность делать выводы, порой забегая далеко вперед событий.

Мы часто бродим с ним теперь по парку Фабера, обсуждая виденное, слышанное, и я всегда поражаюсь его дальновидности. Признаюсь, сначала фултоновское выступление Черчилля я принял как досадное, но не слишком важное событие: просто старый честолюбец, оказавшийся вне премьерского кресла, соскучившись по газетной шумихе, всегда бурлившей вокруг него, решил напомнить о себе и брякнул эту речонку, густо наперченную столь обычным для него антисоветизмом. Создали в честь него в пресс-кемпе коктейль «Сэр Уинни» — ну и ладно, и хватит с него.

— Вы ошибаетесь, — возразил Галан, когда я поделился с ним своими мыслями. — Черчилль не только экстравагантный старик, любящий рекламу. После смерти Рузвельта — это виднейший лидер западного мира. Он все точно и заранее рассчитал — и университетскую трибуну в Америке, и время, когда, напуганный своими неудачами в Восточной Европе, капиталистический мир ищет себе лидера и ждет сигналов к действию… От этого выступления идут очень широкие круги. Протрубила труба магистра ордена империалистических крестоносцев. И все Отряды черных рыцарей, явные и давние, пришли в движение.