Берта Исла - Мариас Хавьер

– Мне запрещено отвечать на твои вопросы, Берта, иначе мне будет грозить тюрьма. Но я, разумеется, не хочу потерять тебя. Ни в коем случае не хочу. Ты – единственное, что позволяет мне иногда вспоминать, кто я есть на самом деле. Но ты понятия не имеешь о вещах, которые способны связать человека по рукам и ногам… Способны связать человека по рукам и ногам… – повторил он.

– Так расскажи мне о них. Объясни.

Он довольно долго молчал, словно взвешивая, стоит ли и можно ли тут что-то объяснить. Казалось, ему хочется сделать это, но он знает, что не имеет на это права, что потом каждый день будет раскаиваться, если сейчас поддастся соблазну. И он ответил, стерев с лица даже след сожаления:

– Кто-то должен предупреждать несчастья, Берта, по-твоему, этого мало? Этим мы и занимаемся. Мы предупреждаем несчастья. Одно, второе, потом еще одно. Бесконечные несчастья.

Я была уверена, что имеется в виду что-то другое, но в тот вечер спорить не стала. Что ж, так значит так. Дождь снова прекратился. Теперь и я тоже почувствовала усталость, а он и вовсе был измотан выпавшими на его долю передрягами. В конце концов, он ведь приехал, он дома, будет спать рядом со мной, я буду видеть его тело в постели, видеть его лицо, его затылок, его бороду. Это казалось мне невероятным – и успокаивало. А завтра я подумаю, как быть. Я положила голову ему на плечо. Но он истолковал это по-своему.

V

В тот вечер я еще ничего точно не решила, но потом, разумеется, осталась с Томасом; надо испытать в жизни много потерь, прежде чем ты рискнешь отказаться от того, что имеешь, особенно если то, что ты имеешь, стало исполнением давней мечты, замешанной на упрямстве. Затем ты постепенно снижаешь планку, соглашаешься довольствоваться меньшим по сравнению с тем, чего хотела достичь или вроде бы достигла; на каждом этапе своей жизни мы идем на уступки, закрываем глаза на неудачи и отказываемся от чрезмерных претензий. “Ну и ладно, иначе и быть не могло, – утешаем мы себя, – ведь и остается тоже немало, даже вполне достаточно, к тому же можно сделать хорошую мину при плохой игре, поскольку куда хуже остаться вообще ни с чем, с пустыми руками”. Когда мы узнаем о супружеской измене (именно так, без особых фантазий, это обычно называют в разговоре), сначала нам трудно сдержать гнев, и хочется пинками выгнать изменника из дому, захлопнув за ним дверь. Есть люди очень гордые или, пожалуй, очень высокоморальные и очень правильные, которые никогда не пойдут на уступки. Но большинство после вспышки негодования начинают склоняться к мысли, что грех-то был вроде как простительный – легкомысленная выходка, пустая прихоть, желание показать себя, временное помутнение рассудка, и ничем серьезным законной жене это не грозит, коль скоро никто не посягает на ее место. Подобная реакция отражает не столько желание сохранить то, чего мы добились и что нам все еще принадлежит, то есть страх пустоты и банальную лень начинать все заново, сколько явную выгоду, скрытую в новой ситуации, так как муж-предатель отныне будет чувствовать себя твоим должником. Если ты сохранишь ваш союз и простишь этот грех, то всегда сможешь напомнить ему про свою душевную рану – пусть лишь взглядом, или резким жестом, или учащенным дыханием. Или молчанием, особенно если молчание вдруг повиснет якобы без видимой причины, и тогда он подумает: “Чего это она не отвечает, почему ничего не говорит, почему не поднимает глаз? Небось опять вспомнила ту историю”.

Нет, в моем случае все было иначе: возможные измены Томаса объяснялись бы служебной необходимостью, даже борьбой за спасение собственной жизни, и могли бы, пожалуй, восприниматься как поцелуи и постельные сцены, которые приходится разыгрывать актерам. Короче, были бы чистым притворством, ведь в тот момент, когда режиссер говорит: “Снято”, – эти актеры и актрисы расходятся и ведут себя так, словно между ними не было и намека на близость. Или близость была телесной, но не душевной, поскольку постель – одна из немногих сфер, где можно оставаться чужими друг другу. Томас, разумеется, исполнял свои роли без участия режиссера, операторов и съемочной группы, без каких бы то ни было свидетелей и не слышал команды закончить съемку. Наоборот, все должно было выглядеть искренним и естественным, особенно в глазах женщины, которая влюбилась в него до безумия – настолько, что рассказала лишнее, хотя не должна была вообще ничего рассказывать тому, кто мог погубить ее, то есть замаскированному врагу, лицедею, шпиону. Рассказала, чтобы показать свою осведомленность и полезность, чтобы похвастаться, чтобы отблагодарить, сообщив важную дату или важное имя. В любовных историях дело никогда не обходится без небольшого хвастовства – каждый старается набить себе цену. В любовных историях и вообще много значат разговоры, любовники говорят без умолку, словно это самый щедрый из всех вообразимых даров – утолить любопытство и поделиться информацией, иногда не слишком интересной. Но это дары напрасные, потому что большинство людей тотчас забывают, откуда получили нужные сведения, и не чувствуют ни благодарности, ни восхищения тем, кто эти сведения преподнес. Вскоре им и вовсе начинает казаться, будто они до всего докопались своими силами и не стоит вспоминать ни об источнике, ни о способе воздействия на него.

Однажды и я попыталась получить от Томаса такого рода скромный подарок. Зная, что прямые вопросы мне запрещены, я пошла окольным путем, чтобы наш разговор не мог скомпрометировать мужа:

– Раз тебе приходится, проводя операцию, выдавать себя за другого человека, думаю, иногда ты спишь с какой-нибудь женщиной хотя бы только для того, чтобы что-то из нее вытянуть или втереться к ней в доверие. Так ведь? Признайся честно, я это пойму. И упрекать не стану.

В общем, поверить мне было бы нетрудно, то есть поверить, что я все пойму, в конце-то концов, в семидесятые годы в этом смысле очень многое позволялось, тогда на многое смотрели сквозь пальцы, никого нельзя было считать своей собственностью, презирались любые обязательства и любые путы: если я живу с тобой и воздерживаюсь от связей на стороне, то вовсе не из чувства долга, а лишь по моему собственному хотению, такова моя воля – мы люди свободные, и каждый новый день все начинаем заново. Тогда это считалось обычным у многих пар, хотя часто, заключая брак, оба все-таки мечтали о прочном союзе. Кроме того, мы с Томасом с самых юных лет слишком много времени проводили в разлуке, и легко было поддаться соблазну. Он не был первым мужчиной в моей жизни, как и я не была его первой женщиной, и это стало очевидно, когда мы с ним наконец соединились, по-настоящему соединились, что в старину называлось первым исполнением брачных отношений или консумацией. Мы не делились подробностями, не называли ни мест свиданий, ни имен, но оба приняли к сведению, что нечто подобное случилось, было личным делом каждого и другого не касалось. Случилось в прошлом и осталось в прошлом, а значит, в некотором смысле даже перестало быть реальным. К тому же случилось еще до нашей свадьбы. Правда, свадьба, по сути, мало что изменила – ну может, для меня она значила чуть больше, поскольку я наивно воспринимала ее как некое завоевание: существует передаваемая из поколения в поколение странная мистика супружества, против которой почти никто не готов устоять или от нее отмахнуться, как существует и мистика материнства. И это наверняка чувства атавистические. Женщина, которая вышла замуж, или мужчина, который женился, – они уже никогда не будут похожи на тех, кто через нечто подобное не прошел. В саму церемонию верить необязательно, она может быть совсем простой и выглядеть как формальная процедура, но все равно имеет свой эффект, для чего, видимо, ее и придумали: чтобы провести разделительную черту, чтобы было “до” и “после”, чтобы придать важность тому, что “до того” важным не было, чтобы особым образом отметить это событие и придать ему торжественность. Чтобы все об этом узнали и общество сей факт признало. Скажем, всегда заранее известно, кто станет новым королем (если, конечно, не отсутствует наследник и не происходят династические споры), и тем не менее ни один монарх никогда не отменял церемонию коронации.