Берта Исла - Мариас Хавьер

– А как получилось, что ты решил служить у них, если вырос в Испании? Только не рассказывай мне сказки – ты такой же испанец, как я. И всегда был испанцем. Когда в тебе проснулся английский патриотизм? С каких пор ты перестал считать себя своим в Испании? Ведь твой сын и я – мы живем здесь.

– Нет, Берта, я вовсе не такой же испанец, как ты, – ответил он. – Ты коренная жительница Мадрида, с какого бока ни посмотри, а я нет. Зато там меня заметили. Там разглядели мои возможности и поняли, что я им нужен. Там оценили мои способности, а человек во многом принадлежит тому месту, где его ценят и считают полезным, вот что главное: тому месту, где он востребован. Здесь я никому не был нужен. Для нашей страны характерно, что она разбазаривает то, что имеет, если не гонит вон или не преследует. А кроме того, здесь мы знать не знаем, чем все это закончится. Если бы, допустим, мною заинтересовались здесь, я все равно не стал бы служить диктатуре. Ведь и тебе это тоже совсем не понравилось бы и удивило бы еще больше, ты бы мне такого точно не простила. Четыре дня назад председателем правительства все еще был Ариас Наварро[24]. Да и про этого Суареса[25] ничего толком не известно. Мы считаем, что он хочет произвести радикальные перемены, но надо еще посмотреть, так ли это и позволят ли ему, даже если король целиком и полностью его поддерживает.

Томас говорил так, словно опирался отнюдь не на слухи, а владел достоверной информацией (“мы считаем” – опять это “мы”). Разумеется, владел, как не владеть, если принадлежишь к английским секретным службам. Действительно, 1 июля, то есть всего несколькими днями раньше, король Хуан Карлос настоял на отставке Ариаса Наварро, человека Франко, которого сам Франко назначил на этот пост и который со слезами в голосе и с показными слезами на глазах объявил по телевидению о смерти генералиссимуса, и было это всего шесть-семь месяцев назад, не больше, хотя казалось, будто пролетели годы, и тем не менее этот приспешник диктатора все еще оставался при своей должности. Его называли Мясником из Малаги – если не ошибаюсь, после беспощадных репрессий, которые он провел в этой провинции, где был прокурором под конец гражданской войны: сотни людей были казнены без всякого суда или после суда, больше похожего на фарс. Таких кровавых и сентиментальных типов история знает немало, такое сочетание встречается нередко, но как страшны подобные сентиментальные люди, которые выставляют напоказ свои собственные чувства, но с дикой жестокостью карают других за их чувства. Третьего числа состоялось назначение Адольфо Суареса, и позднее он действительно провел серьезные реформы, однако поначалу о нем мало что было известно, и большого доверия он вызывать не мог. Правда, и Англия переживала не самые благополучные времена. Премьер-министр Гарольд Вильсон ушел в отставку всего несколько месяцев назад, его сменил Джеймс Каллагэн, тоже лейборист. Именно Каллагэн во многом нес ответственность за то, что три года спустя одержала победу его соперница Маргарет Тэтчер, но мы еще ничего про нее не ведали в том 1976 году, который навсегда оставил метку в моей жизни, так как мне открылось, какова эта жизнь на самом деле. В тот вечер я осознала, что передо мной стоит дилемма и мне предстоит принять решение – оставаться или нет с Томасом, смириться или нет с его все более частыми отлучками, не зная и половины про его дела или зная меньше половины, не зная, чем он занят половину своего времени, а может и больше половины, не зная, насколько он запачкал руки и душу, много ли лжет, предает ли тех, кто принял его за товарища или друга, отправляя их в тюрьму или на смерть, – и обо всем этом спрашивать мне запрещалось. А еще нам с Гильермо будет угрожать опасность, вопреки клятвенным заверениям мужа. И постоянная опасность будет угрожать ему самому. Я раздумывала надо всем этим прямо там, стоя у балкона и глядя на дождь, лупивший по площади Ориенте. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и мне достаточно было лишь наклонить голову, чтобы положить ее Томасу на плечо, лишь повернуться, чтобы обнять его и оказаться в его объятиях. “А вдруг он однажды не вернется, а вдруг его отлучка растянется на месяцы, а потом и на годы и я не буду иметь о нем никаких известий? А вдруг я на неведомый срок погружусь в ожидание, не зная, жив он, или его убили, или разоблачили, или казнили, как сказал Кинделан? А вдруг он сам решит исчезнуть и не возвращаться, перекроить свою жизнь уже на новом месте, надев новую маску? Какой в этом смысл – быть с ним и не быть с ним, все время ждать, каждый раз спрашивая себя, вернется он или растворится во мгле, в метели, в облаке дыма или в ночном мраке, не окажется ли одним из тех мужей, которые уходят, не оставив ни письма, ни следа, ни даже своего мертвого тела, и которых заглатывает пасть моря? А ведь есть выход – отказаться от него, развестись и потихоньку начать забывать о нем или сделать так, чтобы его образ потускнел, и неторопливо начать искать другого мужчину, другую любовь, но, разумеется, неторопливо. (Я еще молодая, времени у меня будет более чем достаточно, говорят ведь, что забывается даже незабываемое, но это говорят люди постарше.) Отмахнуться от его дел и не думать, где он сейчас находится, не гадать, когда он снова появится и как ему живется в избранной им части света, в той его тайной части, которая никогда не станет моей; не знать ничего, поскольку лишнего знать не положено, запечатать семью печатями все, чему не суждено быть открытым, простым, куда двери никогда не распахнутся настежь, все, что навсегда останется скомканным и мутным или даже хуже того – покрытым кромешным мраком. Но ведь в действительности никакой прозрачности уже давно нет, и все двери аккуратно притворены – отчасти из-за отсутствия любопытства с моей стороны. Уже давно периоды его жизни в Лондоне – якобы в Лондоне – для меня словно бы не существовали, стали всего лишь обременительными и неудобными пустотами, к которым я привыкла еще со времен его учебы в Оксфорде; ведь на самом деле мы уже несколько лет жили с ним урывками, только урывками, но тогда в чем разница? Хотя нет, есть разница, и большая: одно дело – дипломатическая работа в Форин-офисе, и совсем другое – быть внедренным агентом, кротом, изворотливым лицемером, которому надо менять внешность и пользоваться своими способностями, чтобы выдавать себя за врага Королевства, втираться в доверие к настоящим врагам, вставать на их позиции и, возможно, участвовать в заговорах, боясь при этом, что тебя разоблачат, а значит, воздадут по заслугам, ведь шпион – он и есть шпион даже в мирное время или вроде бы в мирное время, а шпионов положено казнить, тем более что для Северной Ирландии время сейчас отнюдь не мирное…

– Томас, вопрос в другом, – сказала я. – Главный вопрос в том, что никто не заставлял тебя соглашаться на это – ни в Испании, ни в Англии, и я не могу тебя понять. Если бы ты отказался, ничего бы не случилось, в моей жизни не появились бы Кинделаны, они не угрожали бы нашему ребенку. Ты хорошо себе представляешь, что с нами случилось и какой ужас я пережила?

Он молчал, словно признавая свою невольную вину.

– И вряд ли нам надо прямо сейчас решать, останемся мы вместе или нет. Вернее, как я поняла из твоих слов, мне не стоит об этом и думать. Ты хотел бы, чтобы все шло по-прежнему, несмотря на твои признания, несмотря на ненормальную жизнь, которую ты мне предлагаешь: чтобы я не задавала вопросов и жила по навязанным тобой правилам. Совершенно невыносимым для меня. Не знаю, как ты мог заранее всего не просчитать и не взвесить последствий.

Он склонил голову набок и посмотрел на меня. А я все так же смотрела через балконное стекло на деревья и на дождь, но краешком глаза уловила выражение его лица. Теперь в нем не было и следа морального превосходства. Наоборот, была какая-то приниженность. Словно его поймали на месте преступления или он уронил и разбил что-то ценное. И жестоко сожалеет, что уже ничего нельзя исправить.