По ту сторону безмолвия - Джонатан Кэрролл

С самого начала люди были с ней добры и услужливы. Лили не знача почему — потому ли, что теперь ей везло, или потому, что они видели, как она счастлива своим сияющим, воркующим сынишкой. Радость быстро распахивает перед вами сердца. Лили знала, что совершила чудовищный поступок, но никогда еще не была так счастлива. В ее жизни произошло два, казалось бы, несовместимых события, которые удивительным образом слились в одно: она одновременно стала и матерью, и преступницей.

Линкольн и Лили Аарон прожили в Гамбиере почти два года. Маленький университетский городок идеально им подходил. Деревенский, но не скучный, либеральный и достаточно пестрый, чтобы при виде хорошенькой молодой матери-одиночки и ее карапуза никто не вскидывал бровей. Конечно, Лили тщательно следила за тем, что говорит. Только под нажимом и с величайшей неохотой рассказывала она историю об оставшемся в Нью-Йорке муже Рике, который вынудил их бежать.

Когда через год книжный магазин прогорел. Лили нашла работу в городе, в ресторане, специализирующемся на мясных блюдах, в качестве старшей официантки и менеджера дневной смены. А значит, Линкольна пришлось отдать в ясли, но ясли в Гамбиере были чудесным, светлым и радостным местом, а их персонал переполняла унаследованная от шестидесятых и смотревшаяся почти анахронизмом увлеченность маленькими детьми и их воспитанием. В то же время Лили смогла научиться делу, которое по-настоящему полюбила. У нее появились друзья, а потом возник недолгий роман со студентом из Вьетнама, приехавшим учиться по программе обмена. Он был нежен, умен и оказался прекрасным любовником. Когда он предложил ей съездить в Нью-Йорк, развестись с Риком Аароном и, вернувшись, выйти за него, Лили уехала из Огайо.

Жарким тихим августовским днем, в субботу, когда все жители городка или отдыхали за городом, или прятались по домам от солнца, она со своим похищенным ребенком села в нагруженный «опель» (прошедший ремонт перед дорогой) и уехала. Линкольну она сказала, что они едут наудачу, куда-то в другие, новые, места, и если им там понравится, они останутся. Он не возражал: главное, что мама рядом. Оттого ли, что он не знал отца, или по природной неуверенности, но Линкольн не любил надолго расставаться с Лили. Когда он ходил в ясли, проблем не возникало, потому что ему нравились воспитатели, а он явно нравился им. Но мать, бесспорно, была для него центром вселенной. Не важно, нравилось ли ему жить здесь: раз мама сказала, что пора ехать и там, куда они едут, будет весело, мальчик первым прыгнул в машину. Пока мама рядом и он знает, что она всегда будет рядом, только руку протянуть, — все в порядке.

Они поехали на север из-за одного человека из Милуоки — Лили обратилась к нему, узнав, что он может изготовить фальшивые документы и паспорта для нее и ребенка. Лили прожила два года вдали от больших городов, и тамошний грохот и гам ошеломили и безумно раздражали. Как только поддельные бумаги были готовы, они с Линкольном двинулись дальше на север и, наконец, приехали в Эпплтон, штат Висконсин. Там находился университет Лоуренс, и хотя город оказался гораздо больше Гамбиера, Лили он понравился, и они остались.

Портленд, штат Орегон, стал последней остановкой перед тем, как семейство Аарон прибыло в Лос-Анджелес. Почти сразу по приезде Лили увидела в «Лос-Анджелес уикли» объявление о работе в ресторане. Поместил его Ибрагим Сафид.

— Почему ты не сказал мне, что знаешь?

— Лили, а как бы ты поступила на моем месте?

— Давно сбежала бы. Но это потому, что я уже десять лет убегаю. Малейший сигнал на экране — и меня нет. — Нагая, она сидела в позе лотоса лицом ко мне. — Ты кому-нибудь сказал?

— Никому. Посмотри на меня! Поверь: я никому не говорил.

— Хорошо. Что ж, я вынуждена тебе верить. А теперь что, Макс? Поверить не могу: ты знаешь. Знаешь все. Как ты поступишь?

Я положил ей руку на горло и мягко толкнул, опрокидывая на постель. Приподнялся, лег сверху и, раздвинув ей коленом ноги, очень бережно скользнул во влагалище. Глаза у Лили широко раскрылись, но она не произнесла ни слова. Я толкал, пока не вошел так глубоко, как только мог, затем завел ей руки за голову и накрыл своими. Некоторое время мы молча лежали так. Этот миг и тайна, объединившая нас, выходили за пределы секса, и все же я был упорен и резок. Губы Лили были возле моего уха, когда она заговорила почти шепотом:

— Я люблю тебя. Не важно, что ты сделаешь с нами или со мной. Знай, что я люблю тебя так, как никогда никою не любила,

— Я знаю.

— Это ужасно. Вот все, чего я хотела от жизни: ты здесь. Линкольн спит в своей комнате. Я просто молилась, но перестала, потому что не знала о чем. Молиться, чтобы ты не сказал, что все знаешь, молиться, чтобы ты не разлюбил меня. Все перепуталось. И какое право я имею молиться? К какому богу мне обращаться за помощью? Люди говорят, что хотят справедливости, но это неправда. Мы хотим, чтобы повезло нам, и никому другому. Даже сейчас какая-то часть меня твердит, что я не заслужила наказания, потому что я не сделала ничего дурного. Я делаю другим добро. Разве это не сумасшествие? Не безумие? Ох, Макс, что же ты собираешься делать? Ты знаешь?

— Да. Я собираюсь жениться на тебе и постараюсь быть Линкольну хорошим отцом.

— О господи. О господи.

Она странно задышала, словно задыхаясь. Наши лица разделяло всего несколько дюймов, и мы неотрывно смотрели в глаза друг другу. Ни она, ни я не улыбались, мы не испытывали радости. На что бы ни надеялась Лили, думаю, она не ожидала такого. Сохранить в тайне ее непростительный грех означало отказаться почти от всего, во что я верил.

— Ты готов так поступить? Сделать это для меня?

— Да, Лили. Мне нетрудно было принять решение.

Она обвила меня руками и, раскачиваясь вместе со мной из стороны в сторону, снова стала повторять:

— О господи. О господи.

Частъ третья. БИ ХИЗ НАВЕКИ

Дай нам накрыть, о безмолвный, саваном тонкого льна Застывший, мертвый профиль нашего несовершенства.

Мы с Мэри наблюдали, как троица пересекает лужайку, направляясь к дому.

— Сколько сейчас Линкольну?

— Через несколько недель будет семнадцать.

— Боже праведный, и только? Он выглядит столетним стариком.

— Знаю.

— Так всегда бывает от здоровой и чистой жизни, а, Макс?

Будь на се месте кто-нибудь другой, я бы огрызнулся, но у Мэри и без меня в жизни хватало горя. Два месяца назад умер ее муж, и, какой бы стойкой она ни казалась, стержень в ней таял; Мэри постепенно погружалась в полнейшую безысходность.

— Что написано у него на футболке?! Действительно то, что мне мерещится?