Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

А утром – мы снова вместе.

Экскурсия

Она сказала мне в субботу за табльдотом:

– Почему бы нам не поехать на Монте-Маджиоре? Красота, говорят, поразительная! Высота – тысяча двести метров над уровнем моря. Там – чудный вид, удобный отель, ослы, козье молоко.

В воскресенье она сказала:

– Едемте же на Монте-Маджоре! Красота – поразительная! Высота – полторы тысячи метров.

В понедельник она уже кричала на меня.

– Не понимаю вас совершенно! Сидит и киснет! Сами же говорили, что хотите на Монте-Маджиоре! Чего же вы, спрашивается, не едете? Высота поразительная, красота – две тысячи метров, чудный отель, козлиный вид, ослиное молоко! Чего вам еще надо?

Я подумала, что если отложить экскурсию до завтра, то метры дорастут до такого числа, до какого нам, пожалуй, и не долезть, – и согласилась.

После обеда подали зловонно-бензиновый мотор с двумя зловонно-сигарными немцами; мы сели, шофер загудел сиреной, и мотор пустился на гору.

Замелькало мимо все то, что обыкновенно мелькает мимо быстро несущегося мотора: равнодушная к победам культуры корова, мальчишка, показывающий язык, выпучивший глаза велосипедист, улепетывающая к подворотне курица, перекинувшаяся со страху через забор в самом неожиданном ракурсе баба, воз с шарахнувшимися лошадьми и ожесточенно ругающийся мужик.

Мотор гудит, ревет. Мы не слышим, что кричит нам мужик, но по его пламенным жестам догадываемся, что он от всей души желает нам чего-то.

– Направо – лес, налево – обрыв, а внизу – море, тот самый залив, который мы видим каждый день. Но каждый раз, когда мотор выезжает на открытое место, один из сигарных немцев молча толкает другого в бок и тычет пальцем на залив. Другой утвердительно кивает головой, потому что, в сущности, отрицать здесь совершенно нечего.

На одном из крутых поворотов утверждающей немец неожиданно привскочил с места, поднял шляпу и признался, что его фамилия – Шпрингер. Мы, со своей стороны, сделали вид, что чрезвычайно обрадованы этим фактом. После этого немец тыкал на залив всем нам по очереди.

После полуторачасовой езды мотор вдруг умерил ход, скользнул в какие-то ворота и ехал прямо в объятия черного бородача в зеленом переднике.

– Кофе чай шоколад молоко ослы – сказал бородач без запятых.

Мы вылезли и долго молча смотрели друг на друга.

Бородач, в свою очередь, смотрел на нас и пришел к определенному выводу. Он повернулся лицом к дому и закричал:

– Два осла, четыре порции кофе!

Мы пили кофе, а бородач объяснял все, что мы видим:

– Вот это – море. Адриатическое море. Это очень красиво. А сами вы сидите. Сидите вы на горе Монте-Миджиоре. Это очень красиво. А сейчас вы поедете на ослах на самую вершину. Это очень красиво. У нас два осла и два седла, мужское и дамское, по две кроны за час. Это очень красиво.

Пока мы с нашей спутницей пили кофе и слушали объяснения, братья Шпрингеры овладели одним из ослов и, громко запев патриотическую песню, в которой просили Германию быть совершенно спокойной и вполне рассчитывать на их силы, отправились на гору.

На нашу долю остался один осел под дамским седлом – животное поджарое, с ехидной мордой и презрительно отпяленной губой.

– Вы можете ехать по очереди, – сказал бородач. – Одна поедет, а другая пойдет рядом. Потом поменяетесь.

– Попробуйте вы первая, – предложила моя спутница.

Бородач принес лестницу, придвинул ее к ослу и сказал, вздохнув:

– Ну, с Богом! Мне стало жутко.

– Хорошо ли он у вас взнуздан? – деловито спросила я, чтоб оттянуть время.

– Можете быть спокойны, – отвечал бородач. – Маленькие дети ездят и не боятся.

– Маленькие дети! Нашел, чем прельстить! Именно маленькие-то дети и делают больше всего глупостей.

– Садитесь скорее, – нервничала моя спутница. – On nous regarde.

Я оглянулась. Из окна высунули головы три бабы, у ворот собрались мальчишки, девчонки; какой-то мужик, видно, бросил спешную работу, наскоро вытирал руки и лез на сложенные у стены бревна, откуда лучше было видеть меня с ослом.

Все смотрели тупо, выжидательно и упорно, как смотрит театральная публика на занавес, который долго не поднимается.

Осел странно, быстро, как заяц, затряс ушами.

– Знаете, – сказала я, – вы его плохо взнуздали. Я привыкла ездить на этих… как они… на шенкелях. Вы ему шенкелей не привязали. Я так не поеду.

Бородач хотел что-то возразить, но осел вдруг повернул голову и скосил на меня круглый глаз с лукавым белком.

Положительно, эта подлая скотина вообразила, что я ее боюсь.

– Послушайте, хозяин, придержите же его немножко за хвост. Как же вы хотите, чтобы я села, когда у него хвост мотается во все стороны.

– Напрасно вы боитесь, сударыня, – сказал бородач. – Осел смирный, старый.

Я боюсь? С чего он взял, что я боюсь? Я, может быть, на арабских лошадях скакала по техасским степям! Я, может быть, призы брала на неоседланной лошади. Что он может знать о моей жизни и привычках, это тупое существо в зеленом переднике?

Я слезла с лестницы и сказала с достоинством:

– Если я не хочу ехать на вашем осле, то это еще не значит, что я боюсь его.

И, повернувшись к своей спутнице, прибавила:

– Ведь я же вам говорила, что доктора запретили мне верховую езду. Останемся внизу, попьем шоколаду. И без того мы уже поднялись на несколько тысяч метров.

Но она непременно хотела ехать. Она поедет на осле, а я пойду пешком.

Этот план мне не понравился.

– Знаете что, милый друг мой, Софья Ивановна! – сказала я. – Я, конечно, с удовольствием бежала бы за вами, если бы не этот осел. Не нравится мне этот осел, – говорю вам откровенно. Много ослов видала я на своем веку, но такой ехидной морды никогда еще не встречала. Он вас сбросит на первом же повороте и растопчет копытами.

– Пустяки, – храбрилась Софья Ивановна. – Он ведь маленький. Если и упаду, – не беда.

– Хорош маленький. Когда вы сядете, ваша левая нога будет почти на аршин над землей, – я уже не говорю о правой, которая будет прямо черт знает где. Итак, вам предстоит летать с аршинной высоты, все увеличивая скорость падения по мере приближения к земле. А когда вы наконец рухнете, он вас растопчет.

Она посмотрела на меня робко и недоверчиво.

– Почему же непременно растопчет. Во всяком случае, падая, я опишу дугу и не попаду ему под ноги.

– Вы опишете дугу? Ха-ха! Это с вашим-то характером! Да вы, милая моя, так растеряетесь, что собственную наружность описать не сумеете, не то что дугу. А если даже и опишите, велика корысть. Еще какая дуга попадется. Вдруг в сто восемьдесят градусов, – вот вы и под копытами. Много выгадали? Сами же себя собственным перпендикуляром треснете. Нет, милая моя, лучше дадим ему крону на чай, пусть других простаков ищет.

Она притихла.

– Вы думаете, так лучше?

– Ну, еще бы. Смотрите, что за упряжь! Как вы назад поедете с горы? Ведь, на этом проклятом осле даже тормоза нет.

– Действительно, они понятия не имеют, как надо седлать. А пешком мы не пойдем?

– А чего мы там не видали? Братьев Шпрингеров, что ли?

– Немцы, однако, подымаются и так и ахают. Я вздохнула и сказала искренно:

– Я не могу сегодня ехать, у меня насморк.

Братья Шпрингеры вернулись скорее, чем их ждали. Осел не захотел везти их на самый верх. Он облюбовал себе на полпути зеленую полянку и начал удовлетворять свой аппетит, а когда братья стали его погонять, он повернулся и пошел домой. И чем больше кричали Шпрингеры, тем бодрее шел осел.

Хозяева очень удивлялись, но во взорах, которыми они обменивались с ослом и друг с другом, было не удивление, а какое-то спокойное удовольствие.

Подали мотор, загудела сирена, замелькали мужики, лошади, куры, мальчишки.

Один из братьев воодушевился и громко ревел:

«Lieb Vaterland, magst ruhig sein!»

Другой, более сентиментального темперамента, подталкивал нас на поворотах и тыкал пальцем на море:

– Адриатическое море! Адриатическое море! – надрывался он, стараясь перекричать гудок шофера.

Мы утвердительно кивали головой, потому что, в сущности, отрицать здесь было совершенно нечего.

Тип старика нищего

Мы встретили его у дверей нашего отеля.

Он был небольшой, но плотный, бритый старичок, одетый в самое живописное нищенское тряпье. Он подкатывал глаза и меланхолически-дрожащим голосом говорил что-то о «сольди» и о «панэ», протягивая корявую руку с зазубренными, черными ногтями.

Моей спутнице он понравился:

– Это настоящий тип старика нищего, какой может встретиться только в Неаполе. Какой он весь красочный! Хороший художник дорого бы дал за такую модель.

Старик, думая, что она говорит об его бедности и о своем сострадании, утвердительно кивал головой и показывал по очереди все прорехи на своем платье. В одну втыкал палец, в другую – два, в третью – целый кулак.