Гусар на крыше - Жан Жионо

Анджело вытянул ноги.

— Строчка на твоих сапогах распоролась, — сказал Джузеппе, вынув руки из-под головы и даже приподнявшись. — Сними их и дай мне. Я навощил дратву, чтобы потом покрыть лаком, а горячий воск, очевидно, съел нитки. Я не хочу тебя видеть в драных сапогах. Кстати, ведь это я их тебе сшил и горжусь этим. У тебя красивые ноги, но никто бы не сумел так ладно обуть их.

Он стал вдохновенно говорить о сапогах. Подробно рассказывал о качестве кожи, дратвы, вара, лака и не мог остановиться. Он встал, глаза у него горели, на лице играла улыбка, которой сопровождался его рассказ о креме для лакировки.

Джузеппе вообще придавал большое значение костюму Анджело. У него по этому поводу было свое мнение.

— Я хочу, чтобы ты был красивым, — сказал он ему в первый же день. — Ты ведь знаешь, это мой конек. Я никогда не забуду великолепный гусарский мундир, который тебе так шел. Особенно тот, что герцогиня заказала тебе в Милане. Высокий воротник и каска делают твое лицо особенно привлекательным. Галуны тебе тоже к лицу. Украшенный золотом, ты внушаешь трепет. В тебе чувствуется что-то львиное. И это как раз то, что нужно. — Он говорил еще долго, и в словах его звучала любовь. — Тебя следовало бы поколотить, — добавил он, — за то, что ты закутал этого маленького горца в свой прекрасный сюртук. Мы с твоей матушкой потратили не одну неделю, пока подобрали подходящее сукно. Сколько раз моя матушка вонзала мне ногти в руки, когда мы его выбирали у знаменитого Гонзагески, который так хорошо разбирается в оттенках. Стоило так стараться, подбирая этот иссиня-черный, как ночь, оттенок и такое качество сукна, чтобы оно лилось мягкими складками. Твой мальчишка точно так же умер бы в своих собственных шмотках. Но месье всегда усердствует больше, чем нужно. Даже когда в этом нет ни малейшей необходимости. В хорошеньком виде ты явился ко мне! Эта бог весть сколько времени не бритая щетина старит тебя на десять лет. А главное, придает тебе такой вид, что верить в тебя совершенно невозможно.

Джузеппе дал поручение одному из суровых и услужливых стражей в блузах и несколько дней спустя повел Анджело на другой склон холма, откуда виднелась золотистая деревня, казавшаяся лодкой, гонимой зелеными волнами утесов.

С этой стороны холм был покрыт лугами и густыми, высокими березовыми рощами: ключи, пробивавшиеся из глубины постепенно разрушающегося холма, увлажняли землю и не давали ей пожелтеть под жгучими лучами белого солнца.

Вот в этих рощах, как отметил Анджело, стражи в блузах устроили себе что-то вроде казармы или главного штаба. Повсюду встречались часовые и стражи без оружия, с расстегнутой портупеей, покуривающие свои трубки. Они здоровались с Джузеппе, и было видно, что все они испытывают к нему большое уважение, а один молодой рабочий, охранявший какую-то палатку, отдал ему честь, очень неловко, но с большой серьезностью.

Джузеппе повел Анджело в дубовую рощу, где под навесами лежало множество тюков.

— Многие торговцы умерли, не оставив наследников, — сказал он. — Либо наследники тоже уже сыграли в ящик. Холера выскребла некоторые семьи подчистую. Все эти товары все равно пропали бы. Мы их забрали. И ведь какой славный — этот наш народ. Он охраняет и ничего не трогает. Расточителей тут не найдешь.

С помощью рабочего с драгунской портупеей, по всем правилам застегнутой, и ружьем за спиной они отыскали множество рулонов сукна, рулон грубой шерстяной ткани и рулон бархата.

— У меня есть мысль, — сказал Джузеппе, — я уверен, что очень удачная и что тебе она не приходила в голову. У меня тут есть один на примете. Это рабочий из Парижа, он сошьет тебе фрак не хуже самого Гонзагески, который в конечном счете ценится только в Турине. Ты хоть немного понимаешь, что тебя ждет? Мы не знаем, как поведет себя холера. Может быть, через месяц мы все уже дадим дуба. Но зачем же рассчитывать на худшее? Если только мы с тобой будем живы или даже жив будешь только ты, тебе скоро нужно будет пробираться в Альпы и делать то, что ты должен делать. Особенно если твоя матушка одержала победу в Бренте, а это почти наверняка, если судить по ее письму. Я сказал тебе, что этот рабочий скроит фрак лучше, чем Гонзагески, и это действительно так. Он и сюртук с жесткими полами может сшить лучше любого другого. Но здесь только обычные ткани, а для фрака или сюртука нужно что — то изысканное. И вот какая мне пришла мысль.

Красивые, окаймленные пушистыми ресницами глаза Джузеппе горели огнем.

— У местных крестьян, — продолжал он, — часто бывают очень красивые бархатные куртки. Они украшены большими медными пуговицами, изображающими оленьи или кабаньи головы, охотничьи, а иногда даже любовные сцены. Если их как следует начистить кусочком замши, они сверкают, как золото. Вот такая куртка тебе и нужна. А еще я тебе скажу, что у тех, кто их носит, кажется, есть кое-что в кубышке, и вот это кое-что и делает их красивыми. Только в наших краях у крестьян бывают умные лица. Здесь же у них лица плоские и невыразительные. А ты в этой куртке снова обретешь свою львиную стать. То, что до сих пор прикрывало всего-навсего кубышки с деньгами, теперь будет облачать истинную доблесть: представляешь, как это будет здорово. Республиканцы питают неразделенную любовь к принцам. Именно поэтому они их и убивают. Они им нужны, они их повсюду ищут. А когда находят среди них того, кто разделяет их убеждения, то готовы умереть за него.

— Не забывай, — ответил ему Анджело, — что я не собираюсь сидеть на одном месте и никогда не буду позировать для портрета. А кроме того, я верю в принципы.

— Ты понимаешь меня с полуслова, — сказал Джузеппе. — Вот за это я тебя и люблю. А как ты произнес эту фразу о принципах! Будь всегда таким. Это неподражаемо. Ты просто поверг меня в трепет. Впрочем, быть воплощением доблести надо не среди этих людей с плоскими лицами, а среди народа, где даже чистильщик сапог наделен благородными чертами Цезаря. Если тебе удастся говорить с ними о принципах так, как ты это сделал только что, то можешь быть уверенным в успехе любого дела. Но нужен именно этот тон и эта убежденность. В нашем деле наивность иногда сродни гениальности. Только сможешь ли ты сохранить ее? А поэтому тебе нужны брюки из грубого сукна, облегающие — ты хорошо сложен. И плащ: кто знает, может быть, тебе придется пробираться зимой через Альпы?

Это был великолепный дорожный плащ, но один вид его был невыносим в такую жару. Он был аккуратно сложен и пересыпан чабрецом и лавандой. Лaвиния даже завернула его в одну из своих рубашек и положила на дно ящика, стоявшего в северном углу хижины, куда никогда не проникали солнечные лучи. Бархатная куртка и брюки также были уложены в ящик.

Хотя уже была осень, стояла такая жара, что даже белье на теле казалось лишним. Лавиния ходила в кофте и нижней юбке, надетой на голое тело. Она была очень хороша собой. В Турине она славилась своей красотой, и герцогиню всегда просили отпустить ее, чтобы изображать во время праздничных шествий Диану, или Афину, или даже архангела Михаила. Она так хорошо выучила эти роли, что продолжала их играть, даже когда возилась у плиты.

Другие женщины, жившие на этом холме, довольно долго еще не решались снять свои хлопчатобумажные чулки, но жара стала настолько невыносимой, что они в конце концов отказались от многих условностей, но все еще не решались ходить в одной кофте и нижней юбке. А некоторые даже продолжали носить закрытые платья с высоким воротом. Это были жены рабочих. Все они выглядели скромными и благопристойными горожанками. Волосы у них были очень гладко зачесаны назад и стянуты тугим узлом. Иногда можно было видеть, как, укрывшись за кустами, они расчесывают и заплетают в косы свои длинные волосы, а потом, держа во рту шпильки, по одной втыкают их в свой пучок. Затем они вставали, отряхивались, снимали волосы со своих расчесок, заворачивали их в бумажку и прятали за корсаж, одергивали юбки, похлопывали себя по бедрам, поправляли турнюр, словно фазаньи курочки, крутили задом и снова принимались за свою тяжелую работу: с двумя ведрами шли за водой (а путь был не ближний), кололи дрова, растирали мужа или брата, сына или дочь, когда у тех начинался приступ. У них тоже бывали приступы, и они так и умирали во всем своем снаряжении, прежде чем им успевали разрезать шнуровку корсета, потому что, даже корчась от боли, они защищались обеими руками, не позволяя раздеть себя.

Лавиния часто тихонько напевала коротенькие живые песенки, которые сопровождала покачиванием головы, улыбками и трепетом ресниц. Пела она едва слышно, но мимика и треугольная морщинка, появлявшаяся у нее на переносице, придавали ей плутовской и задорный вид; а ее большие глаза, которые она очень выразительно таращила, ее гримаски и ужимки, очень лукавые, а иногда даже порочные, превращали Прованс в уголок Италии.