Гусар на крыше - Жан Жионо

— Почему бы и нет? — ответила она. — Если нам не удастся одержать победу при Бренте, то, быть может, так и придется сделать, Шутки ради.

Твой моряк сегодня отбывает в Геную. Он будет там с письмом послезавтра. Через двенадцать дней они оба будут в Марселе. Точнее, трое, у него есть еще небольшой мешок. Сначала я хотела послать тебе два чека по тысяче франков, выписанных братьями Регаччи из Неаполя на банкирский дом Шарбоннель в Марселе, а он надежнее, чем Родосский колосс. Но в конечном счете я решила, что лучше послать наличными. Посылаю тебе еще сто римских экю. Чеканка на них настолько лучше французской, что их просто приятно держать в руках. Трать их понемногу, они доставят тебе большое удовольствие. А еще ты найдешь 50 байокко[17] и, завернутых в папиросную бумагу. Их посылает тебе Тереза. Уж не знаю, как и на чем она их сэкономила. Если бы я отказалась их у нее взять, она бы просто зарезала меня ночью. Впрочем, она права. За любовь надо платить. И чем сильнее любовь, тем выше плата. Но бывает, что у тех, кто готов отдать все сокровища Голконды, нет ничего, кроме 50 байокко. Ты мой сын, и я знаю, что ты никогда не станешь над ними смеяться.

Моряк не задержится в Марселе, а сразу же отправится в Венецию, ты знаешь зачем. Он передаст письмо и мешочек торговцу кроличьими шкурками. Таким образом, не позже чем через три недели все окажется в руках Джузеппе. И если ты уже будешь там, ты получишь еще и поцелуй, который я запечатлела вот на этом крестике. Он предназначен для ямочки слева на твоей верхней губе. Когда у тебя еще глаза не открывались, ты уже смеялся, если я целовала тебя в эту ямочку».

Анджело благоговейно приложил крестик на бумаге к левому углу рта.

Анджело рассказал о своих приключениях с «маленьким французом».

— Мне бы следовало задать тебе хорошую трепку, — сказал ему Джузеппе. — Что бы сказали герцогиня и моя матушка, если бы я позволил тебе умереть, да еще таким нелепым образом? Они меня сочли бы виноватым в этом. У твоего «маленького француза» была страсть. Ради нее он и умер. А зачем надо было вмешиваться тебе? И чем ты восхищаешься сейчас? В телах холерных больных есть пыльца, разлетающаяся во все стороны. До чего же пошло — отправиться на тот свет, просто надышавшись холерной пыли. Ты все-таки решительно глуп. Права была твоя матушка, когда купила тебе полковничий чин. Вот уж кому не откажешь в предусмотрительности. В нормальных условиях ты мог бы сделать карьеру. Если ты хочешь к шестидесяти годам стать таким, как Бонетто, который боится всего, то, действительно, сначала надо не бояться ничего. У дураков свой бог, обычно они в конце концов начинают в него верить, а тогда берегись последнего часа, тут уж никакие талисманы не спасут. А потому страх начинает терзать человека задолго до рокового мгновения. В деле, которое мы начали, у тебя будет тысяча возможностей доказать свое мужество. Но просто так, что за фантазия? Если бы ты сделал это в Турине и держал за это ответ перед законом, я бы еще мог понять. Из этого можно было бы извлечь выгоду: написать об этом сонет или сделать темой проповеди; это уже второстепенный вопрос. И тебе была бы от этого польза, а точнее, нашему делу. Поверь мне: вера оправдывает все, а благотворительность — вещь совершенно бесполезная.

Анджело сказал ему, что его чуть было не повесили, когда он прибыл в Маноск. Джузеппе расхохотался:

— Да, они не слишком с тобой церемонились.

Анджело вышел из себя. Он снова вспомнил визгливый голос Мишю, ненависть и ярость, сверкавшие в его глазах, передававшиеся всем этим людям, подлым и очень трусливым; они в конце концов растерзали бы его, как они это сделали с тем несчастным, расправу над которым он видел с высоты крыши.

— Да, — сказал Джузеппе, — Мишю — славный малый и делает все честно, как надо. Конечно, если бы он приказал тебя повесить, он превысил бы свои полномочия, но кто мог себе представить, что ты приедешь и что он наткнется именно на тебя? Если начать взвешивать все «за» и «против», этому конца не будет. От риска никуда не денешься. Честно тебе скажу, у меня мороз по коже от твоей истории. Но мне было бы совершенно невозможно осудить Мишю. За первым же кустом я бы проткнул ему брюхо, но принципы должны оставаться неприкосновенными. Тебя я все равно не мог бы уже вернуть, а потому мой удар ножом был бы бессмысленным. Признаюсь, однако, что, наверное, я бы все равно нанес его, и даже с яростью. Но это уже любовь. Революция тут ни при чем. Ты, конечно, заслуживаешь некоторых отступлений от правил, а Мишю просто солдат, которому всегда найдется замена.

Невозмутимый тон, которым Джузеппе говорил об этом событии, подлил масла в огонь. Анджело вспылил и даже дал волю своим чувствам. Он снова видел подбитые гвоздями подметки сапог, готовых размозжить ему голову. Он содрогался при мысли, что чуть было не стал жертвой подлецов и трусов, которые, встреться он с любым из них один на один, удрали бы от него как зайцы.

— Ничто не вынуждает нас к одиночеству, — сказал Джузеппе. — Именно в этом твоя ошибка. Вместо того чтобы убить барона Шварца, как следовало, ты позволил ему защищаться. Дуэли не для нас. Мы не можем позволить себе роскошь дать хотя бы малейшее преимущество рабству. Наш долг — победить, а потому хороши любые средства, и даже крапленые карты.

— Я не умею убивать, — возразил Анджело.

— Это плохо для тебя, — ответил Джузеппе, — и что гораздо важнее — это плохо для нас.

— Я был уверен в своей победе, и я это доказал. Нужно было, чтобы он умер, и он мертв. Я дал ему саблю, и он защищался. Мне необходимо было, чтобы он защищался.

— Главное — не то, что необходимо тебе, а то, что необходимо делу свободы. В убийстве больше революционной доблести. Нужно отобрать у них все, вплоть до их прав.

Джузеппе растянулся на траве, подложив руки под голову.

— Не говори мне о трусости, — сказал он, — а уж коли говоришь, то признай, что она нам полезна. И даже больше, я считаю, чем мужество. Она нам расчищает дорогу. Ты утверждаешь: тот, кто внушил им мысль, что враги народа отравляют колодцы, был трусом и обращался к трусам? Это точка зрения, достойная полицейского. А хочешь знать правду? Пустил этот слух я. Можешь не сомневаться, я все расписал как надо. Разрази меня гром, если я не увеличил число погибших раз в десять. Что я обращался к трусам, согласен. Но я был очень доволен, когда убедился, что от моей идеи есть прок. Что же до того, что я сам трус, то я готов загнать эти слова обратно тебе в глотку, если ты сию минуту от них не откажешься. Если хочешь, можешь даже взять свою пресловутую саблю — вон она. Я не боюсь. А можем объясниться на кулаках, если твоему благородству не претит это оружие. Тебя чуть было не повесили. Если бы это произошло, я бы перерезал глотку Мишю, а может быть, и себе тоже. Но те, кого действительно повесили в результате моего краткого разговора с трусами, были самыми яростными врагами наших освободительных идей. Я сам проследил за этим, и нужные имена были отмечены крестиком в том списке, который мне дал Мишю. Я не имею в виду данный случай, но считаю, что идея Мишю повесить одним больше была совсем не дурна. Тем более иностранца! Это выглядело бы справедливо. Он неглуп.

Слушая его, Анджело думал: «Нет, его все-таки надо проучить, и именно кулаками, потому что он воображает, что тут он сильнее. Он очень гордится своими бархатными глазами, ну так я ему их так отделаю, что ему будет чем полюбоваться».

Его выводил из себя этот рассудительный, поучающий тон.

— Эмигрант нигде не может занимать привилегированного положения, — продолжал Джузеппе. — А к тому же я сапожник. Не слишком привлекательное ремесло. И не забудь, что я здесь всего лишь полгода. Но благодаря моему таланту рассказывать истории, которые производят впечатление на трусов, я отправил на фонарь шесть или семь весьма важных типов, которые к тому же вертели префектом как хотели. С твоей системой дуэли ты избавился бы в лучшем случае от одного. Да и то не наверняка. Он мог бы привести полицию на место дуэли. И готово. Мой полковник до самых Альп шагал бы в кандалах. В этих краях обыватель не дает спуску, если ему наступают на мозоль. Так вот, теперь по крайней мере их на шесть или семь меньше. Мы избавились от них, ничем не рискуя, потому что я понял, что сейчас есть дела поважнее, чем соваться в свары дюжины хулиганов. И что еще очень важно: эти знатные господа отправились на тот свет без воинских почестей. Нет ни малейшей возможности превозносить их. Даже родственники стараются о них больше не говорить. В конце концов, никто ведь не может доказать, что яда не было.

Анджело вытянул ноги.

— Строчка на твоих сапогах распоролась, — сказал Джузеппе, вынув руки из-под головы и даже приподнявшись. — Сними их и дай мне. Я навощил дратву, чтобы потом покрыть лаком, а горячий воск, очевидно, съел нитки. Я не хочу тебя видеть в драных сапогах. Кстати, ведь это я их тебе сшил и горжусь этим. У тебя красивые ноги, но никто бы не сумел так ладно обуть их.