Человек, который хотел понять всё - Евгений Бенилов

(Глупый Бегемот даже стал капать, что это подозрительно – уж не кэгэбэшник ли он скрытый?… Да только Таня знала, что не кэгэбэшник, и Бегемоту дала заслуженный отпор.) Кстати, Давид этой историей Таню ни разу не попрекнул, ни единым словом!

Но все равно она чувствовала себя виноватой – и, как провинившаяся собака, заискивающе вертела хвостом, подскуливая и тыкаясь в его руки мокрым холодным носом…

Остальное уладилось как бы само собой. Ж.Кумысникова из милиции свое заявление забрала (сказав лейтенанту Муравьеву, что поганку Глебову простила). В райкоме обошлось не так гладко: после трехсторонних переговоров (Таня – райком – Министерство Культуры РСФСР) все до одной картинки пришлось таскать на утверждение ко второму секретарю. И он-таки с десяток зарубил, зараза, включая одну танину любимую… ну, здесь уже ничего не попишешь! Неожиданно упорными оказались институтские комсомольцы: тягали Таню на проработки три раза, требуя сказать, как дошла до жизни такой. Таня не говорила, а лишь презрительно смотрела в окно, в результате чего из комсомола вылетела. Ну и плевать, она на дипломатическую работу не собиралась.

Единственная проблема возникла с Иваном, неожиданно заинтересовавшимся, почему член.-корр. Фельдман стал спасать м.н.с. б./с. Глебову из лап всемогущего КГБ. Однако реальных фактов у Ивана не имелось, и он, ворча, удовлетворился таниным объяснением, что, «видно, хороший человек – Фельдман, раз за правду вступился». Таня считала такую версию событий логичной, а главное, правдивой – однако предпочла бы не рассказывать мужу ничего вообще. Что, к сожалению, было невозможно, ибо работали они в одном и том же Институте.

Последним отголоском бури явился приказ о строгом выговоре м.н.с.

Глебовой, появившийся через неделю на доске объявлений возле отдела кадров. Они даже не лишили ее премии! Шагая домой в тот вечер по Страстному бульвару, Таня глубоко вдыхала влажный осенний воздух и думала, что, несмотря на темноту, сырость, холод, болезни, убожество, нищету и несвободу, жизнь всех людей счастлива и удивительна. Да, именно всех людей, всех людей на свете! – ибо ее собственная, отдельная мера счастья не делала Таню счастливой вполне.

В тот день ей исполнялось двадцать три года.

Таня села на постели и подогнула колени под подбородок… почему она не может спать? Что сейчас – ночь, утро?… Почему задернуты шторы? Она медленно подобралась к краю кровати и спустила босые ноги на пол – где тапочки? А где халат? Завернувшись в теплый байковый халат из шкафа, она подобрала с пола мокрое полотенце и отнесла в ванную. Теперь что? Несколько секунд Таня стояла в нерешительности… нет, забыла.

Ну, и Бог с ним…

Волоча ноги по керамическим плиткам пола, она прошла в гостиную, включила электрокамин и рухнула на белую овечью шкуру перед самым радиатором. Потом обвела взглядом комнату: элегантная мебель, цветы в букетах, картинки на стенах: одну нарисовала сама, две выбрала на выставках… Сколько сил ушло на обустройство дома – а Малыш так ни разу и не посмотрел. На что это все теперь?

«Съеду, – с озлоблением подумала она. – В двухкомнатную квартиру, как всю жизнь прожила».

«А чего ж тогда Иван от тебя ушел, если ты его защищала да лелеяла?»

Танины воспоминания. Часть 5

Первым – под влиянием жизни с Иваном – изменился танин стиль рисования.

Прежде всего, рисовать она стала лучше, и не только за счет естественного прогресса, но и потому, что Иван указывал ей ошибки. В этом смысле ему не было равных: бросит один взгляд на картинку, а потом ткнет длинным тонким пальцем в угол и скажет: «Положи здесь тень погуще». Его советам Таня следовала беспрекословно – ни разу не ошибся. Жаль, что сам не рисовал, – когда она смотрела его старые картинки, так только расстраивалась.

А вот оценить уже законченную картинку Иван не мог, так как мыслил категориями «правильно – неправильно», а не «хорошо – плохо». Здесь уже не было равных Давиду: не будучи художником, тот обладал идеальным вкусом, да и трезвой головой впридачу (Таня всегда у него спрашивала, сколько за картинку просить, если объявлялся покупатель).

Но прогресс ее как художника – это одно, а изменившаяся тематика – совсем другое. Говоря попросту, она стала рисовать другие вещи. Таня это заметила, когда посмотрела однажды на три последние к тому времени картинки и на всех трех обнаружила лестницы! К месту они были, не к месту – роли не играло (наверное к месту, иначе бы Иван заметил)… но почему она вдруг захотела рисовать лестницы?

Заинтересовавшись, Таня вытащила чистый ватман и в полтора часа нарисовала пастелью композицию, состоявшую из одних лестниц, – и такое получила при этом удовольствие, что хоть к Игорю Генриховичу на прием записывайся!

А вот пейзажей она стала рисовать меньше – особенно без зданий: стало неинтересно. Церкви – тоже неинтересно. Интереснее всего – старые московские дома, совсем старые: развалюхи с галерейками и мезонинами… Нарисовала несколько портретов маслом, что оказалось полезно для техники: сделать так, чтобы похоже было, а фотографией – не было. Но самыми интересными оставались – лестницы.

Может, иваново влияние здесь и не при чем? Ведь могла же Таня просто измениться с возрастом?

А еще, примерно в то же время, у нее в голове поселилась Другая Женщина.

Таня точно помнит день, когда та заговорила впервые: 29-ый день рожденья, как раз перед вторым разводом. Гости уже ушли, посуда была вымыта, Андрюшка и Иван – уложены спать. Погасив свет и открыв окно, Таня сидела без сил на табуретке в кухне. «Ну что – осталась, наконец, одна?» – спросил ее кто-то изнутри. "Ты кто?

– удивилась Таня, – я тебя знаю?" – «Знаешь, – отвечал голос. – Я – это ты. Ну, иди спать, чего сидеть без смысла…» С усилием встав, Таня поплелась в ванную.

Голос лгал: Другая Женщина Таней не была. Потому что с настоящей ею она никогда не соглашалась. Всегда спорила. А иногда (обычно в критические минуты) перехватывала бразды правления таниным телом и такое творила, что последствия удавалось расхлебать далеко не всегда. Иногда Другая Женщина уезжала куда-то и отсутствовала подолгу – по два-три месяца – но, в конце концов, неминуемо возвращалась домой. Таня не говорила о ней никому. Да и некому: Давида с ней уже не было, а Игорь Генрихович умер полгода тому назад. А другим рассказать – так не поверят, скажут: с ума сошла, раздвоение личности. Какая чушь!… неужто непонятно, что Другая Женщина не сама по себе в таниной голове завелась, а от Ивана переселилась? (Недаром она его так хорошо знала – можно сказать, насквозь видела…) А иногда Тане казалось, что это игра такая, ею же и придуманная, – чтоб можно было хоть с кем-нибудь откровенно поговорить, помимо самой себя.

То, что у Ивана кто-то появился, Тане сообщила как раз Другая Женщина.

Таня-то по наивности подумала, что у него обострение начинается, и запаниковала: почти семь лет не было – с того случая после свадьбы. А тут стал приходить с работы поздно и какой-то смурной, что делал – вразумительно объяснить затруднялся. Заподозрить супружескую измену Таня не могла, ибо считала его чем-то средним между сыном и собственностью: она его подобрала, выходила – можно сказать, родила заново… Он даже потолстел немного на ее готовке! А теперь подумайте: разве может вам изменить ваш сын? Или ваш дом?

Но Другую Женщину не проведешь – жаль только, что Таня ее не слушала. А с другой стороны, может, и хорошо, что не слушала: в таких случаях изменить все равно ничего нельзя – только скандалы бы пошли.

Последний день их семейной жизни начался, как обычно: Таня приготовила завтрак на троих, отправила Андрюшку в школу и даже успела постирать, пока Иван собирался. Потом они поехали в Институт и расстались в вестибюле, договорившись вечером друг друга не ждать: кто первым освободится, тот первым домой и едет (Андрюшку из школы забирала танина мама). В тот раз Таня засиделась до половины девятого: Плискин попросил церковь с Кривоколенного дорисовать, и когда пришла домой, то Андрюшка уже ложился спать – Иван накормил его приготовленным тещей ужином. Первым, что ей бросилось в глаза, был букет желтых роз на столе в гостиной (она же супружеская спальня, она же студия). «Чего это он?» – удивилась Таня и пошла говорить сыну спокойной ночи. Когда она вышла из андрюшкиной комнаты, Иван стоял, странно понурившись, у стола с розами… у Тани нехорошо защемило сердце. «Что случилось? – спросила она со страхом и указала на букет. – По какому случаю?» Иван посмотрел на нее со слезами на глазах и коротко сказал:

«Я ухожу».

Они проговорили всю ночь. Таня будто оледенела: смотрела в сторону и отвечала на вопросы только со второго раза; Иван три раза начинал плакать. Но вместе с тем оставался тверд, как скала, – она не ожидала в нем такой силы. О том, как будут расставаться, договорились так: Таня утром уходит на работу, а когда возвращается – его уже нет. Они легли спать около пяти утра, причем Иван – отдельно от нее, на полу… боялся, что она его изнасилует, что ли? Утром следующего дня Таня разбудила его, как договорились, за две минуты до своего ухода в Институт.