Грехи наши тяжкие - Сергей Крутилин

«Небось полковник в отставке, — решил, наблюдая за ним, Тихон Иванович. — Всю войну прошел».

Конечно, Екатерина Алексеевна достойна лучшего мужа. Хотя это всегда так кажется. А в жизни никто не знает, где этот лучший. Лишь один бог знает!

Уже изрядно было выпито и много произнесено тостов. Но все-таки главного тоста, по мысли Тихона Ивановича, еще не было сказано.

И поэтому, когда Ковзиков назвал его фамилию, Варгина, Тихон Иванович был наготове.

— Мой черед? — для виду он пожал плечами.

А на самом деле Тихон Иванович знал, что и ему сказать слово придется. Как-никак, а он — единственный представитель села. А село — основное в жизни Екатерины Алексеевны, и ему не отмолчаться.

Варгин встал — грузный, степенный…

Он выждал, пока застольники утихнут.

— Дорогая Екатерина Алексеевна! — заговорил Тихон Иванович хрипловатым от волнения голосом и растягивая слова, будто он не говорил, а читал годовой отчет на общем собрании. — Дорогая Екатерина Алексеевна! Будьте счастливы но самая главная речь у меня не к вам, а к Николаю Васильевичу. Смотрю я на грудь вашу и вижу: наш брат — вояка! А всякий, кто прошел войну, мне кажется однополчанином, с которым я ел из одного котелка, с которым одной брезентухой укрывался в окопе. Такой человек не может быть плохим. Вот мое слово вам, дорогой Николай Васильевич: будьте счастливы! Берегите нашу Екатерину Алексеевну!

Слова Варгина потонули в возгласах одобрения.

Все зашумели. Кто-то из мужчин, что сидели напротив, захлопал в ладоши.

Тихон Иванович, не теряя времени, вышел из-за стола и узким проходом возле стены стал протискиваться с рюмкой в руках к Долгачевой. Екатерина Алексеевна встала с места.

Он подошел к Долгачевой и чокнулся с ней:

— Поздравляю, Екатерина Алексеевна! — И к Тобольцеву: — Поздравляю, Николай Васильевич!

Тобольцев выпил свою рюмку, Тихон Иванович вплотную подступил к Екатерине Алексеевне. Он уже ничего не слышал и не видел, кроме ее лица, и это лицо казалось ему грустным. Рядом стояла вовсе не секретарь райкома, а обыкновенная, земная женщина. На лице ее было написано: «Зачем все это? Ваши слова, поцелуи?»

— Екатерина Алексеевна, — Варгин хотел остановиться, не начинать разговор о деле, но было уже поздно: он весь вечер ожидал этой минуты, — поздравляю и с законным браком, и со статьей. Но хотел бы знать…

— Спасибо, Тихон Иванович. Вы, как всегда, очень трогательны. — Долгачева чокнулась с ним и, пригубив, повернулась к столу, поставила на него рюмку.

Варгин выпил то, что оставалось, поставил свою рюмку рядом с рюмкой Долгачевой, сказал:

— Я искренне желаю вам всего самого лучшего. Во всех ваших начинаниях.

Его слова потонули в шуме и смехе.

Был тот момент, когда все уже разбились на группки по интересам, и самая большая группа состояла из мужчин. Душой этой компании был Подставкин. И едва Долгачева и Варгин отвернулись, как к начальнику сельхозуправления присоединился и Тобольцев.

— Максимовна! — позвала тетю Машу Долгачева. — Пора чай подавать.

— Хорошо.

Тетя Маша поспешила на кухню, а Варгин взял Долгачеву за руку и прошел с ней в соседнюю комнату.

— Екатерина Алексеевна, ну теперь скажите: вам удалось поговорить в обкоме?

— Да. — Екатерина Алексеевна вздохнула и вскинула глаза на Варгина. — И даже с самим Батей. Он знаком с предварительными материалами следствия.

— Ну и что?

— Дорогой Тихон Иванович… — Она взяла его под руку. — Что я могу сказать? Могу сказать вам одно: вы попались на удочку матерого дельца. От Косульникова можно ожидать чего угодно. Он создал целый трест. Только в нашей области он впутал в это дело пятерых председателей. Тут я во многом виновата. Прокурор беседовал с секретарем обкома. Батя выслушал его внимательно и сказал: «За этих четверых не ручаюсь, а за Варгина я с вами поборюсь».

— Он так и сказал: «Поборюсь»?

— Да, он так и сказал: «Поборюсь».

Часть третья

1

На Лысой горе, на солнцепеке, озимые всегда созревали на одну-две недели раньше обычного. И все это время, пока хлеба поспевали, Варгин не знал покоя.

Уж темно, уж погас западный край неба над дальними перелесками, над городком, уставшим от жары, легла ночь. А Тихону Ивановичу все не спится. Он ворочается в своей боковушке, добротная кровать под ним недовольно скрипит и бормочет. Но сон все равно не берет его.

Варгин встает и, нащупав босыми ногами тапочки, бесшумно открывает дверь, выходит на террасу. Тихон Иванович закуривает и, пока дымит папиросой, все поглядывает на дальнюю кромку неба: «Ага, вот они — зарницы! Значит, поспевает хлебушек. Наливает. Надо заглянуть на Лысую гору: не пора ли косить?»

Варгин заглядывает на Лысую гору раз-другой.

И вот наконец на вечерней планерке Тихон Иванович говорит агроному:

«Утром был на Лысой горе. По-моему, пшеница подошла. Пора косить».

Агроном соглашается — тоже был в поле, смотрел: пшеница подошла. Пора косить.

Пора! Кто не связан с землей, кто не вздыхал долгими зимними вечерами: «Мороз. Снег. Как там она — пшеничка?!», кто не переживал за всходы — в мороз и оттепель, — тот не поймет волнения Тихона Ивановича.

Ругают за надой молока, за недовыполнение плана по мясу. Но это все ничего по сравнению с хлебом.

Уборка — самое важное в крестьянском труде.

Бригадир механизаторов радостно потирает руки.

«Значит, завтра? — говорит он. — Какие комбайны пустим? Опять семейство Ядыкина?»

«А кого же?» — раздраженно отвечает Тихон Иванович. Лицо его становится угловатым, нижняя губа повисает: все знают, что на этой делянке уборку всегда проводят комбайнами Ядыкина — отца и сына.

И вот наступает это утро.

Белая рубаха у Варгина уже заранее припасена — висит на спинке стула. Чуть свет он потихоньку встает, стараясь никого не будить, умывается на улице, где сбоку террасы летом вешается рукомойник, и, выпив горячего чая, выходит из калитки. У калитки уже стоит машина. Она стоит еще с вечера. Леша заправил ее и оставил, так просил Варгин. В раннюю пору, как сейчас, Тихон Иванович обходится без шофера. Тем более что Леша молодой, пусть поспит.

Варгин выезжает на площадь. Он едет мимо пожарки — высокой мрачной каланчи, оставшейся в наследство от старого времени; мимо автобусной станции, где на скамеечке уже шевелятся бабки. Он едет по сонному городку. Едет не спеша, потихоньку. «Может, заехать к Долгачевой?» обычно накануне жатвы он — радостный — звонил ей: Екатерина Алексеевна! Завтра утром Ядыкин начинает косовицу!» Но на этот раз он не позвонил. «Подумает еще, что я навязываюсь, напоминаю о себе».

Тихон Иванович свернул в проулок и все так же не спеша поехал по мосту через Туренинку, за город. Проехав мост, Варгин прибавил газу, и машина, взвыв мотором, пошла на подъем. Миновав совхоз и ферму, где когда-то Варгин начинал зоотехником, он проехал заправочную станцию и в двух километрах от нее свернул на проселок.

Проселок был избитый, пыльный. Тихон Иванович закрыл боковые стекла; сквозь пыль, которая оседала на стекле, он увидел впереди летучку механиков, но возле машины никого не было. «Уж не случилось ли беды с комбайном?»

Он остановил машину рядом с летучкой и вышел на волю. Первым делом он поправил галстук и шляпу. А затем уже огляделся.

На горизонте, неподалеку от села, рядом с низеньким куполом ветхой церквушки, показался комбайн.

Тихон Иванович пошел ему навстречу.

Он шел краем поля. Выпорхнув из-под ног, затрепетал крыльями и запел жаворонок.

«Ишь, шельмец, веселится!» — подумал Варгин и посмотрел на птицу.

Неширокий прокос для комбайна уже сделали. Идти по стерне было легко; шагая, Варгин загребал ладонями пшеничный колос, разглядывал его, мял на ладони. «Ну, пшеничка. Прямо золото», — шептал он.

Варгин вошел в поле. Ветер разметал полы пиджака, теребил галстук. Однако Тихон Иванович не придерживал его, а загребая пригоршнями спелые колосья, ласкал их ладонью. Колосья, склонившись от тяжести зерен, чуть слышно шелестели на ветру.

Справа, сколько было видно, колыхалось пшеничное поле. А слева виднелось сельцо. Само сельцо спряталось в балке, поближе к Оке. Из-за деревьев заброшенного парка виднелись лишь серые квадраты шиферных крыш, может, домов десяток и насчитаешь. Сельцо, по всем статьям, неперспективное, подлежащее сносу. Варгин уже не раз агитировал старух переехать в Загорье, на центральную усадьбу. Ведь в селе у них не осталось ни одного механизатора, ни одной доярки. Строить клуб и проводить водопровод не для кого. Но старухи упирались: не хочется им покидать свое село. Они кичатся тем, что барское поместье здесь было знатное по старым временам.

У них в бывшей церкви явилась чудотворная икона божьей матери-великомученицы.