В Москве полночь - Вячеслав Сухнев

В этом плане вопросов не было. Даже у капризного, который очнулся и поплелся вон.

— Тогда обсудим детали, — строго сказал Акопов воинству за столом. — Итак, до объекта добираемся на двух тачках… Водилы, покажитесь!

31

Толмачев опять сидел в знакомой замызганной квартирке на Таганке. Подполковник Василий Николаевич собирал нехитрые пожитки — в основном, набивал рюкзак томами «Литературных памятников», которые прятал в ящиках под кроватью с никелированными грядушками и шишечками.

— Кровать не жалко? — спросил Толмачев.

— Пускай ее в мой музей сдадут, — сказал подполковник. — Ничего не жалко. А если честно, то сам удивляюсь, как это я столько лет ваньку валял… Ладно. Теперь заживем нормальной жизнью. Когда-то, по молодости, жена думала, что у меня любовница наличествует… И что я у нее пропадаю! Так допекла, так, веришь, скандалами достала, что пришлось сдаваться. Прости, говорю, дорогая Капитолина Сергеевна, прости и пойми: шпионом я работаю, берегу страны покой. Сначала не поверила, а потом возгорелась помогать.

— Помогать? — засмеялся Толмачев. — Чем же?

— Шифровку, говорит, давай помогу переписать, почерк хороший. И с пакетом, мол, схожу… Пригрозил, что если хоть одна душа… Языки, мол, вырвут! И ей, и мне.

Толмачев помог затянуть рюкзак и спросил:

— Неужели молчала?

— А как же! Почти тридцать лет… Представляешь, каково было мучиться женщине? Это моя Капа молчала, которая везде впереди — и в партии, и на картошке, и в стенгазете… Не надумал жениться?

— Мне и так неплохо, — усмехнулся Толмачев. — В Москве, Василий Николаевич, жениться надо годам к шестидесяти. Чтобы проводы на пенсию совместить со свадьбой. Расходов меньше получается.

— Ты учти мой опыт, — сказал подполковник грустно. — Найди кого-нибудь из наших. Операторша-то, Люба, кажется… Неровно на тебя дышит! Молодая девка, аккуратная. Чего еще?

— Действительно, — вздохнул Толмачев. — Чего же боле…

Подполковник отпихнул рюкзак, присел на провисшую кровать и спросил с некоторой ревностью:

— Нового начальника группы представили?

— Да. Пришел Шлычкин из кадров, зачитал приказ о назначении Самвелова.

— Нормально, — покивал Василий Николаевич. — Я думал, бортану Самвелова. Тугодум… И молодой к тому же.

— Какой молодой? — удивился Толмачев. — На два года старше меня.

— A-а… Ну, конечно. Отметили назначение?

— Самвелов бочонок коньяку выставил.

— Бочонок? — подполковник осуждающе поджал губы. — Вот оно, кавказское пижонство… Сколько ж народу пригласил?

— Одно название, что бочонок, — отмахнулся Толмачев. — Литра на три, не больше. Но как настоящий — с клепками и с краником.

Помолчали. Покурили.

— Ладно, Коля, это все неинтересно, — нарушил молчание подполковник. — Что вообще нового в конторе? Узбекам не выдали этого… Рэмбо из стратегического отдела?

— Еще нет, вроде. Говорят, он в контору носа не кажет. Дезертир, словом…

— А ты как бы поступил на его месте? — спросил подполковник. — Что дороже, голова или честь?

— Не думал об этом, — засмеялся Толмачев. — Мне и на своем месте достаточно колко сидеть. А что касается чести, то позвольте детализировать ваш вопрос: о чьей чести идет речь? Или это само собой разумеется, поскольку организация, контора, не может обладать человеческими качествами? Так, что ли, Василий Николаевич?

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил подполковник.

— Отчего же… Если говорить о чести, то позволю заметить: наш человек поехал на акцию не по своей воле. Приказали! И приказ он выполнил. Следовательно, если контора хочет, чтобы вопрос о ее чести не дебатировался, то она должна прикрыть своего работника. Обязана!

— Д-да… Должна, обязана! Приказали… Конечно, приказали! В расчете на то, что задание будет выполнено чисто. Значит, вертись, кровь из носу — не давай зацепки! А наследил — отвечай, будь мужчиной. Не так?

Толмачев поднял рюкзак, крякнул, на спину взвалил. До машины, которую он бросил во дворе, молчали. И лишь развернувшись на Таганской площади, он сказал подполковнику с некоторым ожесточением:

— Много я передумал, Василий Николаевич, пока сам в бегах находился… Чувствовал себя голым, беззащитным, словно маленький и в лесу. Знал, что помощи от Управления не будет. И понял — почему. Наша контора обеспечивает собственное выживание немедленным отторжением заболевших частей организма. Вскочил прыщ на пальце — отрубить! А потом уж лечить. Авось, прирастет — вылеченный!

— Любишь ты все усложнять, Коля, — сухо сказал подполковник. — Я говорил только о мужском долге, а ты тут… с вивисекцией! Кстати, насчет отрубленного пальца. Кровавая метафора, но точная. Так работают все уважающие себя разведки. Рубят, да… Не дают ползти гангрене.

— И насчет мужского долга — тоже красиво, — не унимался Толмачев. — Вы его заплатили. Не обижайтесь, Василий Николаевич, однако мне показалось, не столько вы сдавали дела, сколько дела сдавали вас.

— Хамство — это классовая черта, чтоб ты знал, — вздохнул подполковник. — Едва я перестал быть начальником, ты начал хамить. И за каких-то пять минут нахамил больше, чем за все пять лет работы в моем подчинении.

— Это не хамство, — повертел головой Толмачев. — Это непосредственная, детская откровенность — трогательная и святая, и на нее не обижаются. Не опасаясь подозрений в подхалимаже, с той же откровенностью могу заявить: тяжело и обидно, что вас выперли на пенсию. Одно утешает — многие коллеги теперь вздохнут спокойно.

— Интересно, почему? — пробормотал подполковник.

— Потому, что, оставшись, вы служили бы живым укором. Еще бы! Начальник группы, который не доверяет коллегам, сам ищет протечку… Выходит, коллегам — хрен цена! А как же со знаменитой сплоченностью, взаимовыручкой и чувством локтя? Нехорошо получается… Вот вас и выперли на пенсию, не взыщите за откровенность.

— Опять усложняешь, — рассердился подполковник. — На пенсию меня, действительно, выперли, как ты изящно выразился. Но потому, что который год сверх программы работаю! Потому что сердце барахлит. Я отдых честно заслужил. Заработал!

— Честно, — согласился Толмачев. — Кто спорит… А никто и не спорит.

До самого дома подполковника, до высокого и красивого дома на Звездном бульваре, они ехали молча. Толмачев отнес рюкзак к лифту, протянул подполковнику руку. Василий Николаевич сказал:

— А то, может, поднимемся? С женой познакомлю. Она обещала пирог сгоношить.

— В другой раз, Василий Николаевич, — сказал Толмачев. — Не обижайтесь. Честное слово, ни минуты. Самвелов на два часа совещание назначил.

— Ну, Бог с тобой, — грустно сказал подполковник. — На всякий случай запомни: четвертый этаж, сто семнадцатая. Захочешь нормально поесть — приходи в гости. А забудешь квартиру — ориентируйся по балкону. Там кадка стоит. Пальму посадил.

— Кадка с пальмой, — повторил Толмачев. — На днях загляну. Обязательно!

…В бывшем кабинете подполковника сидел теперь насупленный Самвелов. Аккуратист Максимычев с прежней педантичностью собрал бумаги на столе, поправил пробор и заглянул в кабинет:

— Народ можно запускать, Вартан Константинович?

А народу было четыре человека, включая запыхавшегося Толмачева. И все четверо с почтительным вниманием слушали почти часовое выступление Самвелова: о необходимости искать нестандартные формы в работе, показывать пример всему отделу собранностью, деловитостью и инициативой. Толмачева подмывало спросить нового начальника, как он собирается сочетать нестандартные инициативы снизу со стандартными приказами сверху. Не спросил, не желая дразнить носатых самвеловских гусей.

Вновь назначаемые начальники подразделений Управления, не отставая от любой другой порядочной конторы, всегда начинали руководящую деятельность с лихорадочного поиска новых форм работы, с поощрения инициативы и сметки подчиненных, словно до них, этих новых начальников, никто не работал, никто давно найденные формы не осваивал и, вообще, Земля раньше была хаосом. Однако, в отличие от порядочных контор, в Управлении на одних инициативных капитал сбить было нельзя, потому что для выдумывания инициативы, для обсасывания ее со всех сторон и выгодной продажи нужно время — и немалое, а в Управлении, при нормальной средней загруженности, если человек не в поле, не за стенами отдела или группы, то ему и в сортир лишний раз сходить некогда…

Кампании по развертыванию инициатив, если уж случались, то быстро выдыхались, словно дерьмовый одеколон, и даже в те богоспасаемые времена, когда инициативы еще обсуждались на заседаниях парткома, даже в те времена к энтузиастам, бравшим заведомо невыполнимые обязательства, относились снисходительно. То есть, на парткоме впоследствии никогда не рассматривали, как выполняются грандиозные самодеятельные планы и предначертания. Работать в Управлении и брать обязательства, как давно понимали старые волки, это все равно, что прогнозировать объем, направление и скорость схода снежной лавины…