Болтун. Детская комната. Морские мегеры - Луи-Рене Дефоре

Луиза. Итак, произошло нечто исключительное?

Леонард. Невообразимое!

Луиза. Я другое спрашиваю: это и вправду имеет столь большое значение?

Леонард. Во всяком случае, это было именно то, чего я ждал.

Луиза. То, что, по-вашему, и должно было произойти?

Леонард. То, чего ждали мы оба.

Луиза. Не спешите так, не переоценивайте это событие: сейчас оно кажется вам переломным, но со временем может обнаружиться, что истинный его масштаб не так велик! Трудно поверить, что ваши отношения с моим братом в один миг претерпели столь полную и безоговорочную метаморфозу. Некоторые навязчивые идеи слишком сильно влияют на наш рассудок: иной раз принимаешь за действительность то, чего не было и никогда не будет. Вспомните о ваших страхах, вашем недоверии…

— Еще бы мне не помнить! — смеется Леонард. И тут же с некоторым пафосом добавляет:

— Разве еще вчера мы могли предполагать, что сегодня с нами случится подобное и что мы будем вот так обо всем этом рассуждать?

Луиза. Да, но вполне вероятно, что уже завтра такие рассуждения станут невозможными!

— О, мне теперь и дела нет до завтра! — благодушно восклицает он.

— Хорошо, я рада за вас, — голос Луизы звучит не слишком убедительно.

Леонард. За него, в первую очередь за него — вот за кого мы оба должны радоваться!

Луиза. Конечно, но радуется ли теперь он сам? Да и вы тоже — неужели вы всерьез верите, что ваши страдания кончились? Лично я совсем иного мнения, — холодно усмехается она. — Слишком уж все это прекрасно, чтобы быть правдой.

Леонард. Это прекрасно и в то же время это правда!

Луиза. Прекрасно как сон, да, но вот насчет правды… Разве вы не сказали мне в самом начале, что между вами все осталось по-старому?

И поскольку Леонард хранит молчание, она с внезапным ожесточением продолжает:

— Правда состоит в том, что вы из него ровно ничего не вытянули! И все эти басни нагромоздили лишь для того, чтобы в очередной раз меня одурачить, — а может быть, в очередной раз не смогли выпутаться из собственных мечтаний!

Леонард. Но почему вы так думаете?

Луиза. Потому, что вы слишком странно выглядели, когда вышли из его комнаты: лицо мрачное, огорченное, на вопросы отвечали уклончиво, словно не хотели лгать, а потом ни с того ни с сего на меня набросились: ясное дело, играли комедию, чтобы отвести мне глаза! Наконец, этот ваш обморок — его-то как объяснить после такого успеха?

Леонард. Значит, вы мне не верите?

Луиза. Я скорее поверю, если вы сейчас объявите, что избили моего брата или даже его задушили собственными руками!

— Замолчите! — кричит Леонард, и в его голосе вновь слышится дрожь.

Потом, сделав паузу и, видимо, из последних сил стараясь взять себя в руки, с горечью добавляет:

— Значит, я не ошибся: вы подслушивали за дверью, вы все знаете!

Луиза. Скажите лучше: я обо всем догадалась! То, что вы тут рассказывали, — выдумки, чистые выдумки!

— Может быть и выдумки… — рассеянно отвечает Леонард. — Знаете, я здесь привык плести что в голову взбредет, — ну, как болтают в компании, если хотят убить время. Скверная привычка! Каждый день я нарочно трещу без умолку, чтобы истощить его терпение, выманить его из владений, в которых он столь ревниво замыкается. И когда вот так несешь невесть что, не особенно за собою следя, начинаешь забалтываться, глядь — ты уже врешь напропалую. Что еще могу я противопоставить его немоте, как не эту лживую болтовню? Она мое единственное подспорье, моя единственная сила. Я лгу с отчаянным вдохновением, непреднамеренно, но и бесстыдно, — и почти всегда впустую, ибо ложь, извергаемая моими устами, до такой степени не имеет ко мне отношения, что я сам слышу в ней лишь эхо собственной немоты. Я что-то ему говорю, иногда он мне отвечает, и между нами, худо-бедно, завязывается беседа: мы как будто соединяемся в общей надежде и, одновременно, в общем страхе перед близкой развязкой, которую оба пытаемся оттянуть этим разговором. И так, день за днем, мы не можем выйти из одного и того же порочного круга. Сегодня, однако, мы его разорвали, и это была жестокая схватка…

Луиза. Иначе говоря, сегодня вы поспорили?

Леонард. Да, если угодно, это был спор… Но если разобраться, разве вся наша дружба не была долгой подспудной борьбой, разве мы все время не старались подловить друг друга? Сегодня мы оба в первый раз сражались с открытым забралом, на свой страх и риск…

Леонард вдруг осекается, затем его голос звучит вновь, но приглушенно, как будто он чем-то встревожен:

— Скажите, там, в коридоре, кто-то есть?

— В коридоре? Вы кого-нибудь видели?

— Не видел, но кто-то нас подслушивает…

— Что вы! Этого не может быть!

— Говорю вам: за нами уже давно кто-то следит!

— Вы уверены? Но кто бы это мог быть? Не он же…

— Нет, не он, конечно, — с чего вы взяли? Кто-то другой — вон там, за той дверью!

— За этой?

— За самой ближней… Видите, она ходит туда-сюда?

Приподняв свой стул одной рукой и аккуратно переставив, чтобы не тащить его по полу, Луиза вырастает на том же месте, где стояла совсем недавно, спиной к зеркалу, — но на этот раз она уперлась руками в бедра и направляет взгляд туда, куда указывает палец, внезапно возникший слева от нее, а затем постепенно исчезающий за бесшумно притягиваемой створкой двери.

— Да, вижу, — улыбается она. — Но это обычный сквозняк, ее просто не закрыли как следует.

Между тем дверь, двигаясь медленно-медленно, почти неуловимо, затворяется, скрывая прислонившуюся к подзеркальнику Луизу, которая, слегка наклонив голову вбок, сдвинув ступни и не снимая рук с талии, всматривается сощуренными глазами в коридор и при этом недоверчиво улыбается, как будто все еще не желает признать очевидное.

— Хотите, я вам покажу, что там никого нет? — спокойно спрашивает она, и ее голос внезапно звучит в опасной близости.

— Не стоит трудиться! Я знаю, что есть, но мне это глубоко безразлично! Мне здесь больше незачем оставаться… мне нечего делать в этом доме, среди этих ваших сквозняков!

— Постойте, — кричит она, — не уходите же так! Дайте мне по крайней мере доказать вам, что мы здесь одни!

И, в то время как дверь, яростно отброшенная в сторону, распахивается настежь, эти последние ее слова громом прокатываются по комнате, где мгновение спустя нам предстоит встретиться взглядами.

Ведь всего смешнее в происходящем то, что она простодушно воображает, будто застигла меня в самом разгаре моей тайной деятельности, разоблаченной сейчас ее сообщником, — между тем как я сам все подстроил так, чтобы она в нужный момент ворвалась в библиотеку, где, усевшись за большим письменным столом и запустив руки в шевелюру, я разыгрываю роль хитрого школьника, который, желая скрыть какую-то проказу, делает вид, что поглощен переводом с латыни. В этой сцене нет практически ни одной детали, какой я множество раз не обдумал бы, нет ни одной ее реакции, какую я давным-давно не предвидел, точно также как в моем поведении нет ничего случайного, ничего от экспромта, затеянного в последнюю секунду.

Едва переступив порог, она застывает на месте, явно недовольная моим присутствием в комнате, изобличающим ложность ее уверений, и, нахмурив брови, скрестив на груди руки, строго на меня смотрит, я же проворным движеньем — впрочем, достаточно заметным, чтобы оно не могло укрыться от ее проницательного взора, — прячу стопку исписанных листков под большим словарем, как бы нарочно разогнутым на тот случай, если кто-нибудь неожиданно войдет. «А, это ты? Но что ты здесь делаешь, скажи на милость?» — спрашивает она, подозрительно вглядываясь в лежащие на столе книги. Услышав этот вопрос, в точности отвечающий моим ожиданиям, я притворяюсь, что с большим трудом ищу правдоподобный ответ, потом лепечу: мол, решил готовить домашнее задание в библиотеке, чтобы иметь под рукой все необходимое. Тут, понятное дело, она громко хохочет и засыпает меня язвительными вопросами: я что, принимаю ее за идиотку? С каких пор для перевода с латыни нужна целая библиотека? Разве одного хорошего словаря не достаточно? «И вот что еще, мой мальчик, — безжалостно продолжает она, — отчего это вдруг тебе вздумалось делать уроки при открытых дверях?» Поскольку я не рассчитывал, что она припустит с места в карьер, мне нетрудно изобразить смущение, даже покраснеть до ушей, и я бормочу с деланной улыбкой: «Может быть, оттого, дорогая сестрица, что у меня такой же вкус, как у вас: я тоже люблю сквозняки…» Эта дерзость, естественно, выводит ее из себя. С угрожающим видом она подступает почти вплотную и заносит над столом руку, как будто собирается отвесить мне затрещину, однако делает совсем другое: вцепляется в словарь и сдвигает его в сторону, так что на свет являются листки, в которые она и тычет пальцем. «А это что такое?» — спрашивает она, в то время как я испуганно прикрываю преступные записи обеими руками, как бы защищаясь и мешая их забрать. «Нет-нет, сударь, дайте-ка это сюда!» Не дожидаясь моего согласия, не обращая внимания на мои показные возражения и не слишком усердные попытки защитить личное достояние, она вырывает рукопись у меня из рук и, отступив на несколько шагов, чтобы я не мог до нее дотянуться, быстро пробегает глазами первую страницу, потом бросает взгляд на следующую, перелистывает, наспех прочитывая по две-три строчки, еще несколько; наконец, видимо, отложив подробное изучение на более позднее время, вновь собирает шуршащие листки в стопку и торжествующе потрясает ею перед моим носом: «Так вот чем ты занимаешься вместо уроков! Завтра мы еще поговорим об этом. А пока изволь немедленно отправиться в свою комнату!»