Ворон - Дмитрий Щербинин

Ваэлон, скорбно склонивши голову, правит свою колесницу к тому месту, где тьма схватила его друга, а там остались на белой кладке несколько раскаленных шрамов — больше никаких следов.

Ваэлон слетает с колесницы, опускается на колени, по щеке его устремляется большая и ясная слеза, печальный шепот, словно дуновение осеннего ветра, плывет с его губ:

— Милый друг мой! Беда всех нас, что мы не можем предугадать коварства тьмы; мы судим о ней своими чистыми сердцами. Ты и не мог предположить подлость, обман… а многие ли из нас могли? Тьма и воспользуется нашими наивными сердцами, через них и найдет лазейку…

Так, роняя слезы, стоит он на коленях до тех пор, пока с неба, со скорбным пеньем, не спускается стая белых лебедей. Эти птицы несут солнечное полотно, которое укладывают на место шрама — и стена становится такой же ровной, как и прежде. Тогда Ваэлон поднимает голову и отходит к огражденью — белый конь, печалясь по своему павшему другу, идет следом за ним; и, когда Ваэлон останавливается около зубцов, кладет ему голову на плечо…

Ваэлон долго созерцает бастионы тьмы, и шепот, едва ли отличный от плача летит с его губ:

— Я слышу голос ветра: «Вспомни величие Гондолина и Дориата — они казались вечными, но их смыло время, смоет и вас — такова судьба…» Но что нам теперь делать: неужто только ждать?..

Барахир не мог, конечно, знать то, что происходило на стенах Эригиона, однако, задавался тем же вопросом, что и эльф Ваэлон: «Что делать?» Вопрос этот терзал его, до тех пор, пока он не ступил под лесные своды, где птицы и эльфы пели восходящему солнцу. И вот, когда прошел Барахир по ясным полянкам, когда коснулись его благоуханные лепестки цветов — пришло к нему спокойствие, ибо здесь в воздухе виделась могучая светлая сила, и, против нее любое зло казалось юноше ничтожным (ему ведь не доводилось видеть ни драконов, ни Барлогов, ни, даже, орков…)

Вскоре он ступил на одну из дорожек, и направился к мэллорну, намериваясь спросить совета у лесного короля. Именно по этой дорожке шел он накануне с Эллинэль, и, окрыленным этим воспоминаньем, он и ног своих не чувствовал…

И вот на этом то пути, он был остановлен самым грубым образом. Большая, покрытая мозолями ладонь накрепко обхватила его за запястье, и, должно быть, оставила там царапины. Барахир едва руку не вывихнул — так резко ему пришлось остановиться.

Старый гном Антарин держал его. Черные его, выжженные глазницы исходили отчаяньем; каждая из черточек лица его выражала такую безысходную скорбь, что былое, тревожное состояние сразу вернулось к Барахиру. Антарин сидел на том же месте, что и накануне: у входа в свой, покрывшийся темным мхом валун. Но теперь Барахир услышал и его голос — боль была столь велика, что скажи он, что начнется дождь из слез, и юноша бы ему поверил:

— Я не чувствую ничего к этому светлому и мелодичному окружающему — оно наброшено на меня, как красивый саван на изглоданное тело… Но я предчувствую, что этот лес скоро наполнится такой же горечью кровавой, да пламенем едким, что и во мне! Уж года!.. Ну, беги к этому своему королю — нет — несись к нему из всех сил! И если дорога тебе та дева — так ты ценой жизни своей, хоть в глотку ему вцепись, но докажи, что тьма близится.

— А вы ему это расскажите! — дрожащим голосом выкрикнул Барахир.

Гном отпустил его руку, и юноша отшатнулся в сторону. Антарин с ядовитой желчью изливал из себя:

— О не уж — довольно! Меня, слепого, не волнуют больше ваши дела. Делайте что хотите, а я буду ждать здесь своей смерти, в молчании…

Так говорил старый гном, а Барахир пятился все дальше и, наконец — он, полный мрачной решимости обернулся, пробежал несколько шагов и тут навстречу ему шагнула Эллинэль. Только увидел юноша ее лик, так и пропала всякая решимость.

— Какая удивительная встреча. — молвил он. — Так будто… будто нас судьба на этой дорожке свела.

Эллинэль, говорила:

— Судьба… Это сердце мое подсказало, что ты пойдешь по этой дорожке, вот я и здесь, рядом с тобою. Однако, скажи, что тревожит тебя?

Сзади раздался сухой, похожий на стон ветра, в древних, иссеченных камнях, кашель Антарина.

— Это он тебе что-то сказал? — негромко молвила Эллинэль.

— Я расскажу это твоему отцу… — отвечал Барахира, и, в это время, дорогу им заступил эльф, которого Барахир уже видел накануне.

Тогда юноше лик этого эльфа показался таким же просветленным, как и лики иных эльфов — теперь же слишком велик был в нем гнев — он темной мутью клубился в его больших глазах, да и сам лик, неприятно исказился, на лбу же залегли морщинки. Накануне он говорил только на эльфийском, обращался к Эллиниэль, а Барахира же словно бы и не замечал. Теперь он говорил на людском языке — он старался говорить надменным, холодным голосом; однако, одолевающая его ярость была столь велика, что голос часто срывался:

— Я даже не знаю твоего имени, но оно и не важно! Слишком ничтожно! У тебя голубой кафтан — это шутовской наряд воинов этого малюсенького короля? Да?! Наряд предназначенный для грубых мужиков… ничтожеств, как ты! К тому же этот наряд мокр, в какую лужу повалился ты?.. И как ты, грязь, ничтожество смеешь вести под руку эльфийскую княжну и смотреть на нее своими тупыми, влюбленными, свинячьими глазами?!..

— Прекрати! — гневным, сильным голосом повелела Эллиниэль.

— Нет — это вы меня слушайте!

Тут эльф подступил к ним вплотную, и, оказавшись почти на голову выше Барахира, и шире его в плечах, зашипел, обдавая его волнами раскаленного, страстного воздуха:

— Я наследник одного из знатнейших эльфийских родов, и не потерплю…

— Прекрати! — вспыхнула Эллиниэль. — Как ты смеешь так говорить? Пусть ты князь, но я не твоя жена, и никогда ею не стану, потому что сердце у тебя злое. А этот юноша, пусть и не так древен как ты — и честен, и благороден. Он мой друг, а ты Эглин оставь меня…

— Ну уж нет. — зло усмехнулся этот эльф, и, путая от гнева слова эльфийские и людские, вот что изрек. — Когда пренебрегают Мною, ради какой-то человеческой свиньи я не могу сдержаться! — он презрительно окинул взглядом Барахира. — Будь ты высокого рода, я бы вызвал тебя на поединок, но ты слишком ничтожен, чтобы я испачкал твоей зловонной кровью свой клинок. Тебя бы стоило выпороть хорошенько, а потом — привязать к ослу и пустить по дорогам. Хочешь ты этого, а?!

Никогда раньше Барахира так не оскорбляли — гнев на этого эльфа вспыхнул в нем. Жажда отмщения за унизительные слова, усилилась еще паче от того, что их слышала ОНА — прекраснейшее создание во всем мироздании. Тут даже отошло то, что оскорбили его — он чувствовал, что оскорбление нанесли ей.

— Вы… вы — негодяй! — выкрикнул Барахир.

— Тише, тише — нас могут услышать. — прошипел Эглин, и лицо его исказило какое-то подобие усмешки — он добился чего хотел.

Барахир понимал, что их могут услышать, помешать, а потому — стал говорить значительно тише:

— …Вы нанесли оскорбление Эллинэль, а потому — я вызываю вас на поединок, где буду драться за ее честь.

— Нет, нет — что вы! — в прекрасных очах девы выступили слезы.

Барахир видел ЕЕ слезы и от этого его гнев еще усилился, и он повторил:

— Я настаиваю на поединке!

— Вызов червяка принимается. — усмехнулся Эглин.

— Прекратите! — плача, молила Эллинэль. — Ты никогда не был мне мил, Эглин, а, после сегодняшней выходки можешь и не рассчитывать на мое снисхожденье. Но, если ты скрестишь клинки с этим юношей — знай, что ты станешь врагом и для меня, и для всего моего народа… — Барахиру же она говорила. — Оставь — неужто ты не понимаешь, что все эти гневные, хоть кажущиеся благородными порывы — есть зло, тень Врага оставшаяся в этом мире…

Гнев, который чувствовал Барахир, казался ему самым праведным, самым искренним чувством на свете — от этого чувства у него даже слезы на глазах выступили; он говорил Эллинэль:

— Любимая моя, он оскорбил тебя; он нанес тебе боль…

— Большая боль мне будет, ежели вы станете драться. Эглин сильный воин, вряд ли кто, из людей, сможет его одолеть, ты же еще так молод…

— Праведный гнев поможет мне…

— Давай же не будем откладывать. — говорил Эглин.

Барахир, не говоря больше ни слова, кивнул. Лицо его было бледно, и он вспоминал теперь отнюдь не ту весть, которую должен был донести до лесного короля, но приемы владения клинком, которым учили его и других воинов. Оскорбление, нанесенное любимой, казалось влюбленному юноше более значимым, беды что нависла над двумя народами…

— Нет, я не позволю вам! — крикнула Эллинэль — и светлые слезы все текли по щекам ее — Ты, Эглин, помни, что станешь моим врагом, если… Это же убийство!.. Я прошу, я молю вас — оставьте! Если хотите — я на колени встану!

— Нет! — в ужасе выдохнул Барахир.