Все. что могли - Павел Ермаков

— Мне сказали, вы спасли меня и сами чуть не погибли, — слабым голосом говорил капитан. — Не знаю, доведется ли еще встретиться… Сколько суждено жить, буду помнить вас. Простите меня, Надя. Дайте вашу руку.

— Выздоравливайте, Миша, — просто ответила Надя, — почувствовав на руке прикосновение сухих, горячих губ капитана.

Военврач Зарецкий понимающе кивал, поправил на переносье очки.

— Все же не отдал я немцам высотку-то, а… — Силаев уже в дверях приподнял голову и нашел взглядом Надю, склонившуюся над раненым.

Военврач Зарецкий заявил Наде:

— Приказываю вам отдыхать. Как следует отоспитесь. Не подымайтесь, даже если камнепад начнется.

Но «приказываю» у него звучало совсем не по-военному, слышалось, как «прошу». Вид у него был замученный, взгляд усталый, говоривший о том, что и ему не помешал бы отдых.

Несмотря на распоряжение начальника, Надя сначала постирала гимнастерку, потом попросила одну из сестер полить ей и помылась. Только после этого, облачившись в чистое белье, легла на нары, накрылась одеялом. И сразу окунулась в этот бесконечный, из-за множества немецких атак, день. Гремел бой, она металась от одного раненого к другому, перевязывала их, а они казались ей мертвыми. Ее охватывало отчаяние, руки безвольно опускались. Потом ее начал в окопе душить немец. Она била его кулаками, но руки казались ватными, стреляла из пистолета, пули не летели.

От страха и удушья она вырвалась из сновидения. Села на постели, подтянула колени, обхватила их, долго смотрела на еще теплившийся каганец. Сердце часто стучало. Это только сон, твердила она, но боялась лечь, думая, что во сне опять жуткий день возвратится к ней. Не заметила, как задремала.

Пробудилась от шевеления в землянке.

— Спи, Надюша, еще рано, — шепнула медсестра, торопливо одеваясь.

— Ты куда? Снова немцы атакуют?

— За медикаментами. Военврач едет и меня берет, — сестра прижалась шершавым шинельным сукном к ее щеке. — Приятных сновидений. Ох, я бы рядышком с тобой минуток триста поспала.

Хорошие люди окружали Надю, заботливые. Свернулась калачиком, но сон не шел. Память восстанавливала день за днем, с того момента, как она появилась в медпункте. Тогда ей показалось, что попала она в самый разнесчастный полк, который только и делал, что отступал. Шаг за шагом, отходил все ближе к Волге. Бойцы на чем свет кляли фашистов и свое бессилие перед ними. Потом цеплялись за какой-то бугорок, овраг, вгрызались в прокаленную зноем землю. До кровавых мозолей рубили ее саперными лопатками, отбивали десяток атак, хоронили товарищей и снова отходили. Каждый раз дистанция отхода уменьшалась, словно бы за спиной у бойцов была невидимая пружина, сжимать которую становилось все труднее, но все-таки она еще сжималась. На каждом новом рубеже полк бился с упорством, но таял числом.

С удивлением заметила, что скоро втянулась в армейскую жизнь, хотя понимала, что ничего особенного в этом не было. Военврача Зарецкого просила никому не рассказывать о ее судьбе. Найдутся жалельщики, сострадатели. Это ей ножом по сердцу. Только один раз Борис Львович не сдержал обещания. Но вынужденно, обстоятельства заставили.

Надя повернулась на спину, закинула руку за голову, вспоминала тот вечер без горечи и раздражения. Время сгладило обиду и разочарование в человеке.

Тогда она, как вчера, пробыла весь день в роте капитана Силаева. Потом не отказалась от приглашения поужинать. Как водится, помянули погибших. Она никогда не тянулась к спиртному, потому что Андрей ее пил редко, только по «большим» праздникам. В этот раз не отказалась, выпила, вместе со всеми вспоминала тяжелый день, радовалась, что он позади. Что будет впереди, не загадывали. Не заметила, как все почему-то разошлись, оставили ее в землянке наедине с командиром роты Силаевым.

Парень сильный, отчаянно смелый, был симпатичен ей. Но оставшись вдвоем, Надя сразу поднялась. Силаев стал упрашивать ее не уходить, обнял, прижал, жарко дышал в лицо, говорил страстно и придушенно, мол, она очень ему мила, все у них будет ладненько, ей нечего бояться. Вздор любовный молол, потому что выпил.

Надя поняла, все это подстроено, он договорился со своими, все знали, что тут должно было произойти. Силаев дал волю рукам, расстегнул ее ремень, валил на нары.

— Не надо, товарищ капитан, — сопротивлялась Надя. — Прошу, не надо. Ведь вы не такой на самом деле. Я была о вас другого мнения.

Он не слушал, не хотел ничего понимать. Надя сильно ударила его кулаками в грудь, оттолкнула и влепила хлесткую пощечину.

— Негодяй, — презрительно бросила она, испытывая унизительную горечь оттого, что обманулась в нем.

Схватила ремень, с размаху стегнула им Силаева и выскочила из землянки. За дверьми наткнулась на кого-то, зло крикнула: «Все вы такие…» — и убежала к себе.

Понятно, шила в мешке не утаишь. В батальоне над Силаевым подсмеивались: «Захотел… ананаса отведать, да по морде схлопотал. Экие несознательные бабочки нынче пошли. Герою-фронтовику не потрафят». Смешки дошли до Зарецкого. Слышала Надя, военврач встретился с Силаевым. Не знала, о чем деликатный Борис Львович толковал с капитаном, но тот вскоре явился к Наде с извинениями. Он величал ее на «вы», хмурился.

— Да, за мой поступок слово «негодяй», что бросили вы мне в рожу, слишком мягкое. Простите меня, Надежда Михайловна. Если можете, простите. Зарецкий мне все о вас рассказал. Но не поэтому… не только поэтому… прошу вас.

Он говорил сбивчиво, не отводил виноватого взгляда. Надя улыбнулась в ответ.

— К чему столь официально, Миша? Я обиды не ношу. Думаю о том, что поступки наши не должны заставлять нас краснеть.

— Мне урок на будущее, — он достал из полевой сумки немецкий вальтер в кобуре. — Вот, примите от меня подарок. С офицерика снял в бою. Стреляйте всякого, кто вроде меня сунется. Попытаются обидеть, скажите мне.

— Как-нибудь я сама с «этим» управлюсь. За пистолет спасибо. В бою пригодится, — по-прежнему улыбалась Надя.

Она нацепила тяжелую кобуру на ремень. Силаев помолчал, взгляд его оттаял.

— Завидую вашему мужу, — глубоко и печально вздохнул он. — Хочу, чтоб меня вот так же ждали.

— Вам еще встретится та, которая поверит в вас. И будет ждать.

— Вы не обходите мою роту стороной. Ладно? Помните, что там у вас хорошие, добрые друзья.

Подарок Силаева спас ее. И опять она, задним числом, испугалась, припомнив, как немец навалился на нее. Ей стало дурно. Поджав ноги, она долго сидела в оцепенении. Снова переживала, физически чувствовала, как выстрелила в немца, как он дернулся и обмяк, а она продолжала стрелять.

Это она, фельдшер Надя Ильина, убила человека? Ее сотрясала дрожь. Натянула на плечи одеяло, но зубы против воли постукивали.

Возле землянки послышался голос Зарецкого, он вывел Надю из тяжелого, почти обморочного состояния. «Вот что, — решительно сказала она себе, — довольно киснуть. Вставай и принимайся за дело. Военврач давно на ногах, а его слабонервные подчиненные греют бока на нарах».

15

С утра на позициях полка было тихо. Немцы не стреляли, не атаковали. Надя обходила роты второго батальона, спрашивала, нет ли больных; легкораненым, оставшимся в строю, меняла повязки. До слуха доносился гром, но после него не налетал прохладный ветер, небо не разражалось сверкающими струями дождя. Гром этот катился с севера, где в дымных тучах лежал город, обложенный могучей дугой немецких войск, концы которой упирались в Волгу.

Но и здесь тишина была недолгой. Скоро ударили немецкие залпы, начали рваться снаряды и мины. В ответ громыхнула наша артиллерия. Короче говоря, день-то был обычный, необычной явилась только утренняя тишина.

В батальоне по телефону Надю нашел военврач Зарецкий, потребовал, чтобы она срочно пришла в медпункт. Она с досадой подумала, что Борис Львович все-таки решил увести ее с передовой.

«Это лишнее. Я не папенькина дочка», — пришли на память вычитанные в книжке, еще в детстве, слова.

— Надежда Михайловна, голубушка, — изобразил негодование Зарецкий, как только Надя появилась в полковом медпункте. — Я велел вам без моего ведома не уходить… туда. Знаю, что думаете. Военный медик должен быть там, где бой. Понимаю прекрасно, фельдшер Ильина не хочет быть исключением. По вашему возмущенному виду угадываю, вы это мне сейчас и скажете.

С ее языка, действительно, готовы были сорваться именно эти возражения. В уме вертелась нелепая фраза «не папенькина дочка». Но ничего не сказала, лишь нахмурилась. Военврач выдохся, запал у него прошел.

— Надя, я не делаю вам исключения, просто вы нужны здесь. Мы с вами вдвоем на весь полк, никак не пришлют второго врача, — он кивнул на бойцов, рядком сидевших на длинной скамейке. — Наши лучшие стрелки вызваны на курсы снайперов. Надо проверить их зрение.