Один - Карл Мунк

– У нас в деревне встретишь парней и покрепче меня, а я даже в руках не держал меча!

Но Один про себя решил уже, что Тар станет первым, кто будет служить в дружине великого Одина. На то, чтобы собрать остальных, уйдет, Один прикинул, около года. Ну, что ж, у парня есть год земной жизни. Пусть поторопится все успеть, что задумано человеку на весь век.

– Я, пожалуй, что-то утомился! – потянулся Один, вставая. – Пойду лягу в овчарне, – и, кивнув в сторону занавески, подмигнул Тару: – Надеюсь, ты тут не замерзнешь?

– Уже все решили? Без меня? – яростно рванула полог Стина, беснуясь от того, что незнакомец пренебрег-таки ее советом спать в жилище. – Пусть будет так, – и швырнула в лицо ошарашенному Тару охапку сена: – Надеюсь, ты не привык к перинам из гусиного пуха?

– Вот вздорная баба! – буркнул Один, хлопая дверью. Он еще понадеялся, что пареньку повезет, когда девица поутихнет и хорошенько озябнет. – А, впрочем, кто их поймет, этих женщин, – добавил про себя ас, заглядывая в темноту овчарни. Душный запах и терпкая вонь овечьей мочи шибанули в ноздри. Один улегся у плетня, завернувшись в плащ, и тут же уснул.

Повелительница фей, облачившись в мышиную шкурку, высунулась из подземелья и тут же отпрянула: прямо перед ней, сопя двумя здоровенными ноздрями, каждая величиной с целую голову гнома, смачно храпел здоровяк. Повелительница фей, досадуя на неожиданную преграду, нетерпеливо притопнула ножкой, призывая приближенных. Тотчас рядом выросла седая жирная мышь, топорща усы.

– Видишь? – кивнула повелительница в сторону выхода.

– Да, прекрасная Сольвейг, придется, видно, и этой ночью отказаться от задуманного, – с готовностью жирнюга затрюхал обратно в темноту.

– Да стой, где стоишь! – Сольвейг на минуту задумалась: ей необходимо было раздобыть хоть обломок ногтя, хоть волосинку Стины. А ее безмозглое воинство только и могло, что пугать девчонку: до повелительницы даже лязг зубов девицы доносился, а все бестолку. Сегодня была последняя ночь, чтобы успеть заварить зелье и, выпив, взять молодость у смертной – тогда жизнь повелительницы фей продлиться на годы и годы.

Сольвейг пожила достаточно, чтобы помнить эту землю голым и диким болотом. Тогда карлики и феи не жили в городах, а прятались в звериных норках и горных пещерах. Фея помнила те времена, когда она была юной, хорошенькой хохотушкой и не нуждалась в волшебных снадобьях, чтобы сохранить румяные щеки и нежную кожу. Но, хоть асы и определили маленькому народцу век, куда дольше человеческого, все же то одна, то другая фея старилась, осыпаясь цветочной пыльцой. Сольвейг тоже, как-то весной, начала чувствовать равнодушие, не знакомое ранее беспокойство. Не радовал ни солнечный свет, ни пляски подруг в лунных лучах. «Старость?» – испугалась Сольвейг: она видела, как одна за другой уходят ее подруги. Но, в отличие от других, она так просто сдаваться не собиралась: кто посмел решить за нее, чтобы ей больше не дозволено тешиться в мшистых логах? Кто посмел отнимать ее жизнь? И Сольвейг в тщетной ярости взмахнула обтрепанными крылышками, поднимаясь все выше и выше над землей, пока знакомые горы и кусочек моря в заливе не превратились в плоскую серо-зеленую мозаику. Великие асы призвали ее в этот мир? Вот пусть теперь и рассчитываются! Но боги Асгарда, узрев мельтешащую крылатую бабенку, лишь посмеялись над ней, пинком отправив обратно. Теперь надежды не было. Сольвейг бросилась под зеленый развесистый лист лопуха, сквозь который било зеленое солнце и разрыдалась, колотя в ярости кулачками землю.

Внезапно какая-то темная тень упала на лицо феи. Сольвейг отерла локоном, поредевшим в последние годы, зареванное лицо: перед ней, мерзко скалясь, стоял мужичонка пренеприятного вида.

– Проблемы, красавица? – проскрипел старик, осклабившись.

Сольвейг передернуло от вида его кривых желтых зубов, но внутри черной кошкой копошилось предчувствие, что уродец явился неспроста и ко времени.

Уродец меж тем поманил Сольвейг за собой в темную дыру, лабиринтом уходящую в глубину. Из дыры пахнуло запахом прелых листьев и сырой земли.

– Это что? Уже готовая могила? – хмыкнула Сольвейг. Но почему-то знала, что у карлика на уме другое.

Выдолбленные в земле ступени винтом спускались вниз, пока не уперлись в обитую железом деревянную дверцу. Карлик завозился у пояса, выудив ключ в ладонь взрослого гнома. Заскрежетал замком. Оба не проронили ни слова, словно два преступника, преступлением связанные и все отлично знавшие друг о друге.

Во всем мире, как бы не выглядели и чем бы не прикрывались, в какую бы личину не рядились, злодеи похожи друг на друга.

Очутившись в жарко натопленной зале, фея с любопытством огляделась: оказывается, существуют блага и удовольствия, помимо радости быть свободной?

Зала карлика представляла собой овальное помещение, по полу выложенное плитками черного мрамора. Черными были и мягкие портьеры на стенах. В углу, разбрасывая звездочки искр, пылал жарко горящий камин. Фея опустилась в кресло перед огнем. Уродец, тренькнув звоночком с привкусом металла, откупорил бутылку с длинным горлом. В хрустале бокала напиток янтарно пузырился, ударив фее в голову первым же глотком. Феи, как известно, пьют по утрам росу, что скапливается в центре листа, да дождевую воду. Ощущение от кисловатой влаги щекотнуло язык Сольвейг.

Карлик, наклонив голову к костлявому плечу, не спускал с феи глаз. Он встал, чтобы подбросить в огонь полено, которое тут же занялось, превращаясь в уютное тепло, волнами расходившееся по залу.

– Странное место, – протянула Сольвейг. – И ты странный, я никогда не думала, что можно жить не среди лесных просторов, что есть прирученный огонь и этот напиток. – Фея чуть наклонила бокал. Остатки жидкости пузырьками поползли по стенам.

Карлик уловил намек и тотчас долил бокал феи доверху.

– И все это может принадлежать тебе, – вкрадчивый голос уродца, который, впрочем, уже не казался Сольвейг таким отвратительным, как вначале (как может быть отвратителен властелин этой сказочной залы?), оволакивал сознание феи.

– … и вечная молодость…

Фраза занозой застряла в мозгу. Фея стремительно поднялась, дивясь слабости членов.

– Я готова!

– Но ты станешь ведьмой! – добавил карлик. Но что значило имя, когда тебе предлагают власть, могущество, испуганное поклонение ближних, а главное, отдают молодость?

– Я готова! – повторила фея. – Я согласна!

Уродец, такой обходительный, захихикал, злобно ухватив фею за кисть. Цепкие пальцы до синяков впились в белую кожу.

– Что ты делаешь? – возмутилась Сольвейг, пытаясь вырваться. – Мне больно!

Глаза карлика наливались красным сиянием, пока не превратились в два жестоко сверкавших уголька:

– Боль и наслаждение – разве ты еще не поняла, что это одно и то же? – шептал карлик. – Лишь мукой достигается блаженство, и ты научишься ценить и то, и другое. И будешь цепляться как за первое, так и за второе. В вечных терзаниях по новым наслаждениям ты обретешь смысл бытия – и бесконечен будет твой путь: от звёзды к звезде, от вершины к вершине, где ты будешь и вселенной, и центром вселенной. Стань лицом к миру – и ты обнаружишь, что он лижет подошвы твоих туфель. Стань тем, чем была изначально! Сбрось придуманную другими, предавшими тебя, оболочку – стань собой, ведьма!

И Сольвейг, на минуту уловив грусть, почувствовала, как от нее отделилась и отлетела светлая тень, мотыльком забившись в углу под потолком.

– Что? Что это было? – ищуще ошарила Сольвейг пространство: светлая тень трепетала, пока карлик, удлинившись, не потянулся руками через весь зал и не сцапал прозрачное существо, зажав в кулаке.

– О, пустяки, моя красавица! Эта ушла та часть тебя, которая заставляла тебя думать о других, грустить, если несчастья и не твои. Это она, – потряс он кулаком, – мешала тебе полюбить себя. А теперь ты свободна и вольна поступать, как вздумается!

Сольвейг чувствовала беспокойство, словно человек, впервые переступивший порог лавки ростовщика.

– Можно взглянуть на нее? – попросила Сольвейг, страшась и жаждуя отказа.

– Да, – покорно склонился в поклоне уродец. – Только учись никогда ничего не просить – все и всегда ты можешь требовать! Итак, прикажи!

– Приказываю! – впервые в жизни Сольвейг попробовала на вкус чужое слово. Слово было колючим, как наждачка или скрип железа по стеклу.

– Да, так! – ободрил карлик, раскрыв ладонь. На миг Сольвейг показалось, что злобный уродец раздавил белую птичку. Но на ладони лежал всего лишь цветок с примятыми лепестками. И только – то? Цветок вместо мира, брошенного к твоим ногам?

Ведьма двумя пальцами взяла цветок у гнома. Лепестки падали на пол, осыпались на платье, кружились в воздухе. Перед ведьмой вставало будущее, в которое она превратит этот мир. Голова кружилась то ли от легкого напитка, то ли от будущих возможностей. С тех пор Сольвейг ни разу не пожалела о сговоре, Правда, разучилась летать, крылья, упругие, послушные крылья но держали тело ведьмы, внутренняя суть которой были тяжким камнем.