Дьюма-Ки - Стивен Кинг

Оставил трубку на диване, прохромал в спальню (теперь на костыле: до отхода ко сну разлучаться с ним не собирался) и взял Ребу. Одного взгляда в ее синие глаза хватило, чтобы вспомнить имя жены, Пэм, и сердцебиение замедлилось. С моей лучшей девочкой, зажатой между боком и культей (ее бескостные розовые ножки болтались из стороны в сторону), я вернулся во «флоридскую комнату» и снова сел. Реба упала мне на колени, и я посадил ее рядом, лицом к уходящему за западный горизонт солнцу.

– Если будешь долго на него смотреть, ты ослепнешь, – предупредил я. – Разумеется, это будет весело. Брюс Спрингстин, тысяча девятьсот семьдесят третий год или около того.

Реба не ответила.

– Мне следовало быть наверху, рисовать все это. – Я обвел рукой Залив. – Заниматься гребаным искусством ради гребаного искусства.

Ответа опять не получил. Широко раскрытые глаза Ребы говорили всем и вся, что жизнь свела ее с самым противным парнишей Америки.

Я поднял трубку. Потряс перед ее лицом.

– Я могу это сделать.

Ответа не последовало, но мне показалось, что я уловил на лице Ребы сомнение. Под нами ракушки продолжали раздуваемый ветром спор: «Ты сделал, я не сделал, нет, ты сделал».

Мне хотелось продолжить дискуссию с моей воздействующей на злость куклой, но вместо этого я набрал телефонный номер дома, который когда-то был моим. Надеялся услышать автоответчик Пэм, но вместо этого в трубке раздался запыхавшийся голос самой дамы.

– Джоани, слава Богу, что ты позвонила. Я опаздываю, и надеялась, что смогу прийти к тебе не в три пятнадцать, как мы договаривались, а…

– Это не Джоани, – перебил ее я. Механически взял Ребу, вернул себе на колени. – Это Эдгар. И ты можешь отменить назначенное на три пятнадцать. Нам есть о чем поговорить, и дело важное.

– Что-нибудь случилось?

– Со мной? Ничего. Я в полном порядке.

– Эдгар, можем мы поговорить позже? Мне нужно к парикмахеру, и я опаздываю. Вернусь к шести.

– Речь пойдет о Томе Райли.

В той части Америки, где находилась Пэм, воцарилась тишина. И затянулась она секунд на десять. За это время желтая полоса на воде чуть потемнела. Элизабет Истлейк знала Эмили Дикинсон. Я задался вопросом, знала ли она Вачела Линдсея[77].

– А что насчет Тома? – наконец спросила Пэм. Осторожно, крайне осторожно. Я не сомневался, что про парикмахера она напрочь забыла.

– У меня есть основания полагать, что он, возможно, замыслил самоубийство. – Плечом я прижал трубку к уху и начал поглаживать волосы Ребы. – Ты об этом что-нибудь знаешь?

– Что я… что я могу… – У нее перехватывало дыхание. Как после удара в солнечное сплетение. – Ради Бога, откуда я могу… – Она потихоньку приходила в себя, решила изобразить негодование. Что ж, в подобной ситуации – не самый плохой вариант. – Ты звонишь мне ни с того ни с сего и думаешь, что я расскажу тебе, что творится в голове у Тома Райли? Я-то полагала, что тебе становится лучше, но, похоже…

– Ты должна что-то знать, потому что трахалась с ним. – Мои пальцы нырнули в искусственные рыжие волосы Ребы и вцепились в них, словно собирались выдрать с корнем. – Или я ошибаюсь?

– Это безумие! – Она чуть ли не кричала. – Тебе нужна помощь, Эдгар! Или позвони доктору Кеймену, или найди кого-нибудь там, у себя. И поскорее!

Злость и сопровождающая ее уверенность в том, что скоро я начну путать слова, не находя нужные, внезапно исчезли. Я отпустил волосы Ребы.

– Успокойся, Пэм. Мы говорим не о тебе. И не обо мне. О Томе. Ты замечала признаки депрессии? Должна была заметить.

Ответа не последовало. Но и трубку она не положила. Я слышал дыхание Пэм.

– Хорошо, – раздался ее голос. – Хорошо. Я знаю, откуда у тебя взялась эта идея. От маленькой мисс Королевы драмы, так? Судя по всему, Илзе рассказала тебе о Максе Стэнтоне, из Палм-Дезерт. Эдгар, ты же знаешь, какая она!

Ярость угрожала вернуться. Я протянул руку и схватил Ребу за мягкую середину. «Я могу это сделать, – думал я. – И Илзе тут тоже ни при чем. А Пэм? Она всего лишь испугана, потому что все это обрушилось на нее как гром с ясного неба. Она испуганная и злая, но я могу это сделать. Я должен это сделать».

И не важно, что на протяжении нескольких мгновений я хотел ее убить. Более того, если бы она оказалась во «флорид ской комнате» рядом со мной, попытался бы.

– Илзе мне ничего не говорила.

– Довольно этой дурости, я кладу трубку…

– Я не знаю только одного: кто из них уговорил тебя сделать татуировку на груди. Маленькую розу.

Она вскрикнула. Только раз, тихонько, но этого хватило. Последовала пауза. Тишина пульсировала, как черная дыра. Потом Пэм прорвало:

– Эта сука! Она увидела и рассказала тебе! Только так ты мог узнать! Это ничего не значит! Ничего не доказывает!

– Мы не в суде, – напомнил я.

Она не ответила, но я слышал ее тяжелое дыхание.

– У Илзе возникли подозрения насчет этого Макса, но насчет Тома она не имеет ни малейшего понятия. Если ты скажешь ей, у нее разобьется сердце. – Я выдержал паузу. – И это разобьет мое.

Пэм плакала.

– На хер твое сердце! И тебя тоже! Знаешь, я бы хотела, чтобы ты умер. Лживый, сующий нос в чужие дела мерзавец. Я бы хотела, чтобы ты умер.

Я такого по отношению к ней не испытывал. Слава Богу.

Полоса на воде все темнела, напоминая теперь надраенную медь. И цвет продолжал меняться, переходя в оранжевый.

– Что ты знаешь о душевном состоянии Тома?

– Ничего. Если хочешь знать, никакого романа у нас нет. А если и был, то продолжался три недели. Все кончено. Я ему ясно дала это понять, когда вернулась из Палм-Дезерт. Причин тому много, а основная состояла в том, что он очень уж… – Пэм резко оборвала фразу. – Илзе разболтала тебе. Мелинда не сказала бы, даже если б знала. – В голосе зазвучала нелепая злоба. – Ей известно, через что мне пришлось с тобой пройти.

Что удивительно, тема эта меня совершенно не интересовала. В отличие от другой.

– Он очень уж – что?

– Кто очень уж что? Господи, как я это ненавижу! Твой допрос!

Как будто мне нравилось ее допрашивать.

– Том. Ты сказала, основная причина в том, что он очень уж…

– Очень уж неуравновешенный. Настроение у него постоянно менялось. Сегодня веселый, завтра в зеленой тоске. Послезавтра – и такой, и такой, особенно если он не…

Пэм резко замолчала.

– Если он не принимал таблетки, – закончил я за нее.

– Да, да, но я не его психиатр.

Я слышал стальные нотки даже не раздражения, а нетерпимости. Боже! Женщина, которая так долго была моей женой, могла проявить твердость, когда ситуация того требовала, но я подумал, что такая вот нетерпимость – что-то новое, результат моего несчастного случая. Я подумал, что это хромота Пэм.