Писатель в газете - Гилберт Кийт Честертон

Два–три подобных примера из истории получили широчайшую огласку. Нерон, например, стал мрачной притчей во языцех не столько потому, что был тираном, сколько потому, что был к тому же и эстетом. Он не только подвергал пыткам тела своих подданных, в то же самое время он был страшным и кровавым мучителем своей собственной души. Правление Нерона относится к раннему периоду Римской империи, и среди тех, кто правил после него, было немало людей достойных и благородных, но для нас все же представление о Римской империи во многом связано именно с безумствами этого маньяка. В памяти той самой черни, или варваров, от которых мы ведем нашу родословную, надолго сохранился тот день, когда они поднялись на высокий холм, где их взору открылся огромный постамент, символ земного могущества, с надписью «Divus Caesar» [148], но когда они взглянули вверх, то увидели статую без головы. 

Похожим образом обстоят дела и с мрачным и запутанным периодом, предшествовавшим эпохе Возрождения, который принято называть средними веками. Людовик XI был терпеливый и практический человек, но (как и большинство истинно деловых людей) он был безумцем. Все, что ни делалось им (даже когда он действовал с благими намерениями), отмечено печатью жестокости и коварства. Подобно тому как Великая империя Антонинов не изгладила в памяти потомков ужасы правления Нерона, так и изумительное великолепие праведников позднего средневековья (таких, как, например, Винсент де Поль) не в состоянии заслонить для нас, англичан, зловещую тень Людовика XI. Когда бы безумец ни приходил к власти, он всегда оставляет после себя память, напоминающую зловоние, от которого нет избавления. Безумец правит миром и в наши дни, но помешался он не на эротике, как Нерон, и не на государственных интригах, как Людовик XI, — он помешался на деньгах. Наш сегодняшний тиран и деспот не сатир и не палач, он — скряга.

Сегодняшний скряга сильно отличается от своего предшественника былых времен, ходячего персонажа притч и анекдотов, и прежде всего тем, что стал еще безумнее. Скряга прошлого носил в себе задатки натуры художественной хотя бы потому, что копил золото, то есть нечто, обладающее самостоятельной красотой и потому вызывающее восхищение, как, к примеру, слоновая кость. Старик, собиравший золотые монеты, обладал наивным пылом, отчасти напоминавшим мистический фетишизм ребенка, собирающего желтые цветы. Золотые монеты всего лишь желтые кругляшки, но желтые кругляшки могут выглядеть очень красиво. Современный поклонник богатств радуется куда более призрачным вещам. Блеск золота — как сияние лютиков, звон монет — мелодия колоколов, разве можно сравнить это с унылыми бумагами и бесконечными подсчетами, поглощающими внимание современного скряги?

Миллионеру наших дней нет дела до красоты золотых монет, ему куда приятнее мертвенный шелест купюр или же бесконечное повторение нулей в гроссбухе, — нулей, столь же похожих друг на друга, как одно куриное яйцо на другое. Что же касается комфорта, то скряга былых времен без особого труда обретал его, если привыкал, уподобляясь бродягам и дикарям, жить в грязи. Замусоренный пол чердачной комнатенки, давно не стиранная рубашка — все это не причиняло ему ни малейшего беспокойства. Нынешний же миллионер–янки, у которого в спальне пять телефонов, который обедает на ходу, забыл, что такое покой. Круглые золотые монеты, которые скряга былых времен хранил в чулке, вселяли в него чувство удивительной безопасности. Круглые нули в гроссбухе миллионера не вселяют в него спокойствия: их много — он слишком возбуждается, их мало — его охватывает страшное уныние. Скряга коллекционировал монеты, был, так сказать, нумизматом. Нынешний миллионер собирает нули — и в конечном счете рискует оказаться с нулем.

Можно, наверное, сказать, что тот, кто одержимо накапливает миллионы, выказывает признаки помешательства. Но с другой стороны, нам твердят, что такие люди и правят миром. Как это понимать? Вопрос непрост, и ответ на него может показаться неожиданным. Впрочем, чтобы ответить на него правильно, надо подумать не о богатых, а о Самых Богатых. Это различие весьма существенно, тем более что связанные с ним проблемы не имеют ничего общего с той старой оппозицией «бедняки — богачи», что красной нитью проходит не только через Библию, но и через многие сочинения знаменитых авторов позднейших эпох. Отличительной чертой современности является то, что в наши дни определенные возможности и привилегии постепенно оказываются недоступными не только «умеренно бедным», но и «умеренно богатым». Эти возможности и привилегии, по сути дела, не доступны никому, если не считать горстки миллионеров, то есть современных скряг. В добром старом конфликте бедняков и богачей лично я всегда стоял и стою на стороне радикалов. Я, например, абсолютно убежден, что у подрядчика из Бромптона слишком много власти над его рабочими, у землевладельца из Беркшира — над его арендаторами, а у доктора из Уэст–Энда — над его пациентами–бедняками.

В то же самое время землевладелец из Беркшира не имеет никакого влияния в международных финансовых и деловых кругах. Подрядчик из Бромптона недостаточно состоятелен, чтобы приобрести газетный трест. Доктор из Уэст–Энда не может стать монополистом в производстве и продаже хинина, вытеснив всех своих конкурентов. Те, кто «просто богат», в наши дни не могут задавать тон на международном рынке. Все, что оказывает хоть какое–то воздействие на ход современности: крупные национальные и межнациональные займы, учреждение культурных и благотворительных фондов, купля–продажа газет и журналов, внушительные взятки, чтобы приобрести титул пэра, огромные расходы на парламентские выборы — все это в наше время могут себе позволить одни лишь скряги — люди, обладающие максимальными материальными средствами и минимальной духовностью.

Есть еще две странные, но весьма существенные особенности, о которых необходимо упомянуть в связи с проблемой Самых Богатых. Первая сводится к следующему: возникающая аристократия такого рода отнюдь не отличается тем счастливым разнообразием человеческих типов, которое составляло характерную особенность прежних, более широких и менее однозначно определяемых привилегированных групп. К умеренно богатым относятся самые разные люди — в том числе и хорошие. Даже среди священников попадаются праведники, а среди солдат — герои. Есть врачи, которые стали состоятельными потому, что лечили своих пациентов, а не морочили им голову. Есть пивовары, которые действительно продают неплохое пиво. Но среди Самых Богатых невозможно — даже по счастливой случайности — встретить щедрого человека. Они выдают чеки, но не выдают себя. Они эгоцентричны, они скрытны, они черствы, как старые корки. Чтобы приобрести ловкость, благодаря которой накапливаются огромные капиталы, надо обладать тупостью, чтобы хотеть эти капиталы.

И наконец, самое главное: скряг новейшего времени почему–то постоянно превозносят за их «самоотречение», чего не делалось по отношению к скрягам былых времен. Скряга старого образца питался объедками, но никому и в голову не приходило называть это достоинством. Нынешний скряга–миллионер питается одними бобами, и нам все уши прожужжали о его самоотречении. Люди типа Дансера ходили в лохмотьях, но их никто за это не объявлял святыми. Зато Рокфеллера сравнивают с древнегреческими стоиками за то, что он рано встает и скромно одевается. Его «простая пища», «простая одежда», «простые похороны» превозносятся так, словно это выставляет его в самом выгодном свете. На самом же деле это выставляет его как раз в самом невыгодном свете, точно так же, как истрепанная одежда, грязь, клопы и вши выставляли в самом невыгодном свете скрягу былых времен. Ходить в обносках, для того чтобы раздавать деньги беднякам, — удел праведников. Ходить в обносках, чтобы накопить деньги, — удел презренных глупцов. Похожим образом «жить скромно», чтобы делиться с другими, — удел праведников, а «жить скромно», чтобы обогащаться, — удел презренных глупцов. Если уж выбирать, то лично у меня скряга прошлого, грызущий сухую корку на чердаке, вызывает больше симпатии. Во всяком случае, он был чуть ближе — если не к богу, то по крайней мере к людям: его «простая жизнь» временами очень походила на жизнь самых настоящих бедняков.

СЕРДИТЫЙ АВТОР ПРОЩАЕТСЯ С ЧИТАТЕЛЯМИ

Я решил переиздать мои старые статьи, поскольку написаны они были в период бурных споров и дискуссий, в большинстве из которых я принимал деятельное участие (уж не знаю, правда, запомнилось это моим читателям или нет). И мне очень бы хотелось вложить в последнюю статью весь пыл человека, всерьез задетого этими вопросами, а затем уж удалиться от полемики в более мирные и безмятежные области: например, заняться писанием Дешевой Ерунды — труд столь же благородный, сколь и необходимый. Но прежде чем навсегда оставить иллюзии рационализма ради реальностей романтики, мне бы очень хотелось написать еще одну, последнюю, яростную, неистовую книгу и обратиться ко всем рационалистам с призывом не быть столь безнадежно иррациональными. Эта книга явила бы набор строжайших запретов, вроде десяти заповедей. Я бы назвал ее «Запреты догматикам, или То, от чего я так устал».