Дела семейные - Рохинтон Мистри

Капур дожидался возвращения снимка, чтобы перейти к другим, но Йезад все не мог оторваться от него.

— Поразительно, как на фотографии видишь то, что в силу привычки не замечает глаз!

— Особенно в привычных местах. Объектив — наш третий глаз.

Фотография вызвала улицу к жизни, Йезад вновь услышал шум уличного движения, вдохнул запах поджаренного мяса с дымком, постоянно висевший над рестораном «Жаровня», даже вкус бхель-пури почувствовал. Над ним заклубились серые дождевые тучи, он ощущал их тяжесть, холод ливня, под который столько раз попадал, возвращаясь без плаща из колледжа («в плащах только маменькины сынки ходят»), когда спрыгивал с 83-го автобуса у Сукх Сагара и несся через улицу домой, успевая за минуту промокнуть до костей, влетал в квартиру, где мать бранила его за оставленный дома плащ, который она приготовила и положила рядом с учебниками…

— Теперь взгляните на эту, — предложил Капур.

Йезад выпустил из рук первую фотографию, взял вторую — и почувствовал комок в горле. Та же Хьюз — роуд, но нетронутая, снятая во времена большей простоты. Фотограф, наверное, стоял на другом конце «Джехангир-паласа», перед аптекой Мэдона, потому что в центре оказался перекресток Хьюз-роуд и Сандхерст-бридж. Судя по освещению, раннее утро. На улице не видно ни одной машины, только ручная тележка. Три одинокие фигуры на тротуаре, загадочные, как провидцы или прорицатели, предсказывающие демографический взрыв в грядущем Бомбея.

Йезад сглотнул, чтобы прочистить горло.

— Такой тихой улица была во времена моего раннего детства. — Он кашлянул. — Какой это год?

— По вывеске «бьюика» у «Метро моторе» я бы сказал, конец сороковых, — предположил Капур. — Лет за пять до вашего рождения, а?

— Примерно то время, когда поженились мои родители. Значит, вот какой они видели эту улицу после свадьбы…

В утреннем свете дома и деревья ждали как друзья детства, готовые увлечь его обратно. И старые уличные фонари цепочкой по середине улицы. Он и забыл, как они были очаровательны, даже орнаментальны, не то что нынешние громадные стальные мачты освещения. Он всматривался в фотографию, пока у аптеки Мэдона не появился маленький мальчик с отцом… а когда подкатил школьный автобус, отец обнял сына, прощаясь с ним на целый день… А под вечер автобус привез его обратно, ему хотелось поскорей выпить чаю и поиграть в саду, пока не отправят делать уроки… На остановке ждала мама, чтобы за руку перевести через дорогу, по которой нет-нет да и проедет машина…

Он потер глаза, и призраки отступили.

— Чистая магия, эта фотография… Машина времени.

— И последняя. — Капур придвинул ее через стол.

Йезаду было страшновато брать ее в руки. Но, взглянув на нее, он облегченно вздохнул-просто пейзаж, кокосовые пальмы вдоль дороги. Интересно, почему Капур показывает ему этот снимок? Но тут он заметил кованую решетку, и глаза его расширились.

Он узнал эту узорную решетку, ограждение на повороте с Сандхерст-бридж, где мост смыкался с Хьюз — роуд. Но не видно ни «Джехангир-паласа», ни Сукх Сагара, ни «Метро моторе». Там, где потом появятся эти здания, растут кокосовые пальмы, одни наклоняются над дорогой, другие устремлены прямо в небо. А за ними — море.

Йезад вздрогнул, не в силах разобраться в собственных эмоциях: фотография без любимых примет должна бы значить не больше, чем открытка с видом.

— Вы мерзнете, — заметил Капур и, обойдя стол, щелкнул выключателем.

Рев стих. Тишина показалась вечной в своей неожиданности, огромной и пустой, как пространство.

— Какого года фотография? — тихо спросил Йезад.

Капур положил ему руку на плечо.

— 1908 год. Год начала застройки Хьюз-роуд.

Йезад молча кивнул, не доверяя своему голосу. Фотография расплывалась перед глазами, и он сморгнул.

— Ужасно, — проговорил Капур. — Я-то принес фотографии, чтобы отвлечь вас, мне показалось, вы чем-то расстроены в последнее время.

И пригрозил спрятать фотографии, если они еще больше расстраивают Йезада.

— Я не расстроен, это поразительные снимки, просто…

— Знаю-знаю. Я пошутил.

Капур потрепал Йезада по плечу и сел в свое кресло.

— Это ограждение… на фотографии его трудно рассмотреть.

Капур достал лупу из ящика стола.

— Превосходный образец литья… Очень орнаментально. Мне нравятся эти знамена, они как минареты вздымаются у каждой опоры.

Йезад рассматривал фотографии в лупу, камень за камнем проходя вдоль «Джехангир-паласа», указывая Капуру на детали.

— Пока не расширили улицу, эта ограда стояла далеко от дома, так что у нас был большой двор.

А королями двора были мальчишки, их беготня, шум и крики приводили в отчаяние жильцов первого этажа. Обычно играли в крикет, сходили с ума, когда в Бомбей приезжали на турнир команды Англии или Австралии. Однако в 1960-м, во время Римской олимпиады, крикет был заброшен, потому что весь двор болел за Милкха Сингха. Двор должен был изображать гаревую дорожку, каждый мальчишка мечтал быть похожим на знаменитого бегуна. Милкха Сингх, сикх по религии, как положено, не стриг волосы, а скручивал их узлом на макушке, закрепляя плотной белой повязкой.

Капур умирал со смеху, когда Йезад рассказывал, как мальчишки — без особого успеха — пытались и в этом подражать чемпиону: набивали бумагой носовой платок и закрепляли резинкой на макушке. Естественно, на бегу такие сооружения разваливались.

Йезад увлекся воспоминаниями, показывал, кто в какой квартире жил…

— Да вам это наверняка неинтересно! — спохватился он.

— Наоборот! — Капур наслаждался потоком воспоминаний, высвобожденным фотографией. — Но похоже, что в доме одни парсы жили.

— Отнюдь. На первом этаже жила мусульманская семья. Семья Шахруха. Отец у него был таксистом. Он иногда усаживал человек шесть-семь мальчишек в свой «хиллмен» и отвозил нас в школу.

— Шахрух тоже был в вашей компании?

— Абсолютно! Хотя, — добавил он после паузы, — вы же знаете, что у мальчишек не обходится без ссор и драк. Так, под горячую руку Шахруху вполне могли сказать: «Катись в Пакистан, раз тебе с нами не нравится!» И прохаживались насчет его обрезания, дразнили его «обрезком».

Йезад покаянно замотал головой:

— Когда мне снится детство, я просыпаюсь с мыслью, что хорошо бы отыскать Шахруха и повиниться перед ним. К сожалению, в конце концов, семья действительно уехала в Пакистан, где у них была родня. А у всех нас осталось чувство вины.

Йезад снова взял самую старую фотографию, где на месте улицы росли кокосовые пальмы.

— Какого года фотография? Тысяча девятьсот…

— Восьмого.

— Будто видишь первое утро Хьюз-роуд, — благоговейно выдохнул Йезад. — И эта прекрасная решетка — она меня просто притягивала. Я так любил водить рукой по ее завиткам. Когда мы с отцом шли вдоль ограждения, он подсаживал меня на парапет. Я бежал, держась за решетку, а отец страховал меня рукой, пока я не спрыгивал на дорожку. На обратном пути все повторялось. Как увидишь решетку — ты уже дома. От Оперы до угла, а там уже решетка венчает мост.

— Почему так важна была эта решетка?

— Не знаю. Может быть, она была единственным воплощением красоты в нашей жизни. Я вспоминаю, как иногда по ночам дом просыпался от стука зубила: воры пытались выломать кусок решетки, чтобы на металлолом продать. Во всем доме вспыхивал свет, жильцы с криками высовывались из окон, и несчастные воры удирали в поисках добычи полегче.

За дверью звякнуло — Хусайн опустил стальные жалюзи, готовясь запирать магазин.

Йезад сложил фотографии и вернул Капуру лупу.

— Знаете, на этих фотографиях вы показали мне мои утраты.

— Простите меня, Йезад, я…

— Напротив, я вам благодарен.

Фотографии помогли ему осознать, как много значат для него эта улица и эти дома. Что-то вроде родного клана, о котором особенно не помнишь и не думаешь, полагая, что родня никуда не денется, всегда будет его родней. Но дома, дороги и пространства хрупки и недолговечны, как люди, ими надо дорожить, пока они есть.

— А знаете ли вы, что за пятнадцать лет нашего знакомства вы впервые заговорили о своей жизни, о детстве? — вдруг сказал Капур.

— Да вот, разболтался, — смутился Йезад.

— И очень хорошо. А то это вечно был я и рассказы о моей семье.

— История вашей семьи гораздо интересней.

— Все мы недооцениваем собственную жизнь. Самое смешное, что в конечном счете все наши истории — ваша жизнь, моя, жизнь старого Хусайна, — все они одинаковы. На самом деле, сколько ни искать по свету, все сводится к одной базовой истории: о молодости, об утратах, об искуплении. Так что все мы рассказываем одну и ту же историю снова и снова. Разница лишь в деталях.

Он потянулся к кондиционеру.

— Опять жарко стало, да?