Восстание - Дмитрий Павлович Шишкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но одна из авторитетных участниц хода, шедшая из самого Захрапнево и быстро набравшая популярность благодаря своей начитанности и педагогическому опыту (даже с уголовниками справлялась), Анна Евгеньевна, потребовала от революционных властей восстановить справедливость и поселить её в квартире, где она ранее проживала и прав на которую была незаконно лишена. Казус был в том, что квартира ныне принадлежала родителям одного из воскресителей Ленина, Антона Матвеева.
Но власть на то и была революционной, чтобы чтить справедливость. Решено было удовлетворить законные требования простого народа, а жилищный вопрос родителей Матвеева отложить на потом. Анну Евгеньевну заселили именно в ту комнату, где она проживала ранее с родителями.
Но антоновские предки наотрез отказались от всех предложенных шикарных особняков. Они хотели жить тут, в центре, на Синопской набережной и именно в этой квартире, доставшейся непросто, стоившей трудов, денег, сделок с собственной совестью. Это была награда, она должна была принадлежать им. Вопрос принципа.
Мама доставала Антона ежедневными звонками. Он делал всё, что мог, обошёл всех значимых лиц. Засылались проверки чуть не ежедневно, даже по вопросу санитарно-эпидемиологического состояния в комнате крестоходки. Тщетно. Ни вшей, ни сибирской язвы не нашли. Да и проверяющие все симпатизировали сибирской изгнаннице. Даже революционное руководство пеняло Антону на оторванность от народа и его нужд.
Отчаявшись, парень проявил смекалку, он этим свойством славился и в универе, и ранее. Доступ к Лжеленину у него был полный, почему бы не воспользоваться, тем более что вовсю шли массовые репрессии?
Улучив момент, когда Царёв обыкновенно нажрался под вечер, Антон сел за его стол и изучил содержимое папки на подпись. Надо заметить, что, несмотря на своё никак не убывающее пьянство, «Ленин» имел исключительную компетенцию лично решать судьбы подлежащих репрессиям. Именно он ставил окончательную и не подлежащую обжалованию визу на списках, составляемых районными «тройками» (в них включали по комиссару из революционного штаба, представителю народных ополчений и офицеру из ЧК).
Такому распределению полномочий не противился даже Зверев, хоть и сомневался всё чаще в адекватности вождя: он посчитал очень уместной ленинскую решимость взять ответственность за репрессии на себя.
В папке, на радость Антона, оказались свежие списки красного террора, которые Лжеленин завизировать ещё не успел. Составлены они были беспорядочно, каждый район предоставлял их еженедельно в свободной форме, как вздумается. Где-то – с подробным перечислением нажитого нечестным путём имущества и списком нарушенных, как предполагалось, статей уголовного кодекса (руководствовались старым, дореволюционным), где-то – с приложением заявлений граждан, пусть по большей части и анонимных, а где-то – просто паспортные данные и вменяемое преступление.
Список злодеяний был не так длинен. В основном преследованию подлежали выявленные шпионы Москвы, предатели, коррупционеры старого режима, дискредитировавшие себя управленцы нового режима, педерасты, агенты Моссада и прочие сионисты, а также просто подрывные элементы. Обычных убийц, насильников и прочих преступников наказывали как обычно, посредством наспех сформированных Новиковым революционных милиции, прокуратуры и судов.
Антон ранее видел, как вечерком, закончив важные встречи с революционными ходоками и покричав лозунги на всех совещаниях и летучках, Царёв, приняв на грудь, размашисто вершил судьбы. Непонятно было никому, чем именно он руководствовался при вынесении приговора. Он мог поставить визу «расстрелять» напротив заподозренного в симпатиях к Западу «подрывного элемента» и «выпороть и отпустить» напротив чудом пойманного при попытке покинуть страну всем известного казнокрада. Но, как правило, он визировал целые страницы – «согласен», поскольку меры наказания «тройками» также предлагались. Правил и начинал чиркать напротив каждой фамилии в списке лишь при наличии вдохновения. Зверев поначалу пытался разбираться, когда расстреливать стали так много, что не успевали хоронить. Но потом расстрельной бригаде пригнали строительную технику для рытья рвов, и он махнул рукой – пусть старик душу отводит.
Единственное, о чём Юрий Алексеевич постоянно напоминал вождю – пореже ставить визу «выпороть», поскольку занятие было уж больно хлопотным, отнимало кучу времени у бойцов.
Постепенно список наказаний сократился до нескольких видов: расстрел, конфискация имущества, каторжные работы. И как с «Лениным» разъяснительную работу не вели, «порка» всё равно периодически выскакивала в приговорах.
Антон, изрядно перед преступлением подпивший, кое-как нашёл списки Центрального района и корявым почерком (спьяну, да и вообще давно от руки писать не приходилось) вписал туда Анну Евгеньевну.
Рукописную строчку он еле втиснул под убористый машинописный текст (печатные машинки очень популярны стали и даже дефицитны, ими Ревсоветы, ЧК и «тройки» с радостью заменяли компьютеры, чтобы не оставлять электронных следов и возможности хакерам до них добраться). Обвинение написал самое распространённое и широкое – «подрывной элемент», а вот предлагаемую меру наказания дописывать не стал, внезапно совесть проснулась и удержала руку.
Надежд на реализацию столь по-школьному бесхитростного плана не было никаких практически, Антон и не рассчитывал, в общем-то. Подумаешь, спьяну написал.
Но следующим вечером позвонила мама, благодарила. Жаловалась только на грубость пришедшего патруля: не разулись, всё истоптали, вели себя по-хамски, будто они с отцом тоже преступники какие-то.
В итоге Анну Евгеньевну повязали, причём в буквальном смысле, поскольку вела себя она буйно, кричала, что она участница крестного хода, что они всю православную Россию подняли, ну и прочее в том же духе. Увели.
Протрезвевший к тому времени Антон решил осведомиться насчёт судьбы дальней родственницы в отделе репрессий. Он набрал номер начальника отдела, самого загадочного из всей этой революционной братии. Никто о нём достоверно ничего не знал. Новиков откуда-то привёл. Поговаривали, будто он бывал во всех без исключения горячих точках, где только появлялся сначала советский, а потом российский спецназ ГРУ. И отвечал в самых критических ситуациях за разговорчивость или, наоборот, вечное молчание пленных, подозреваемых, свидетелей, а иногда их родных и близких. По слухам, даже военные считали его человеком, окончательно для общества потерянным, но тем не менее необходимым.
– Алё, Фёдор Андреевич? Здравствуйте, Антон Матвеев беспокоит.
– А, здрасьти, Антон Владимирович, чем обязан?
– Да я хотел поинтересоваться судьбой одной женщины из вчерашнего списка на репрессии…
– Нуу… Это дело непростое, скорее всего, сколько их каждый день в списках. Район хоть знаете, фамилию, адрес?
– Да, конечно. Центральный район, Анна Евгеньевна Клавина…
– А-а-а, ну да, помню, – перебил Антона Фёдор Андреевич, – мне ещё список принесли на проверку, мол, что за чудеса, откуда там рукописная надпись появилась. Ваша забота, что ли, Антон Владимирович? – в голосе чувствовался сарказм.
– Неважно. Так что там?
– Ну что, делов-то, расстреляли в тот же вечер. Мне не жалко,
