Старая девочка - Владимир Шаров

Это был зачин, вслед за которым Сталин стал говорить о том, что переход евреев через Красное море известен давно и так хорошо, как мало какое событие из жизни других народов. О нем писали тысячи богословов и философов, но по непонятной причине никто из них почти не уделил внимания самому Красному морю, которое по воле Господа сначала расступилось, чтобы пропустить народ израильский, а потом, когда он благополучно выбрался на берег Синая, в мгновение ока сомкнулось, погубив египетское войско до последнего человека. Между тем сказанное в “Исходе” о море — точнейшая метафора того, что происходит с каждым народом во время гражданской войны. И того, что сейчас происходит между ним — Сталиным, и Верой Радостиной.

“Вот, смотрите, — говорил он секретариату, — из доклада товарища Ежова ясно следует, что в настоящее время море — наш советский народ — разделилося на две части: одна пошла за мной, Иосифом Сталиным, другая за Верой Радостиной; с каждым часом они расходятся дальше и дальше, становятся все более чужими и враждебными друг другу. Ежову и аппарату НКВД это представляется прелюдией к катастрофе, но, по-моему, на происходящее они смотрят чересчур мрачно. Мы с Верой Радостиной и верными себе теперь расходимся только для одного — чтобы по воле Господа пропустить, спасти добро — народ израильский; едва же он, невредимый, не замочив ступней, пройдет, мы снова бросимся в объятия друг друга.

Помните, — говорил он секретариату, — гражданская война — не катастрофа, в ней гибнет лишь зло — египетское войско, она не смерть, а обновление жизни. Правда, что в этой схватке каждый из нас — и я, и Вера — будет мечтать об одном: о полной и окончательной победе, но важно не это, а то, что завтра мы пойдем, кинемся навстречу друг другу, она вперед — я назад, то есть каждый из нас признает, поймет, примет правоту другого. Пойдет путем, которым шел другой. Когда наши объятия наконец сомкнутся, народ в этой отчаянной яростной схватке не погибнет, он выйдет из нее снова единым, таким единым, что его уже не расколоть никому”.

“Тут, — сказал Смирнов, — по рассказам присутствующих, Сталин опять сделал паузу, чтобы всем дать обдумать сказанное, спокойно докурил свою трубку и затем предложил, чтобы секретариат в свете изложенного принял решение отказаться от любых поспешных шагов в деле Веры и поддержал те силы в НКВД, которые возражают как против ареста и расстрела Радостиной, так и против изъятия ее дневника. Секретариат проголосовал за это постановление единогласно. То есть, — подчеркнул Смирнов, — они за нас с тобой, Ерошкин, проголосовали единогласно, даже Ежов был “за”.”

Когда эти результаты огласили, Сталин привел еще одно соображение, почему Веру сейчас трогать нельзя ни в коем случае. Ленин в свое время опубликовал известную работу против меньшевиков “Шаг вперед — два шага назад”, но теперь, сказал он, то чисто меньшевистское искусство может нам быть очень и очень полезно. Вот пример: с недавних пор мы имеем хорошие отношения с Германией. Готовимся заключить пакт о ненападении, и всем нам эта политика кажется правильной, а будущий пакт — большим успехом. Но представьте — завтра Германия рушит все договоренности и объявляет нам войну. Армия не готова, вдобавок мы в полной изоляции, без союзников, без помощи, сумеем ли мы одни противостоять врагу, кто в этом может поручиться? А теперь, что будет, если мы освоим то, что с такой легкостью делает Радостина? Германия напала на нас, рвется к Москве, мы же в ответ тихо, не говоря худого слова, начинаем разматывать жизнь назад. И вот уже германские войска, как бы ни были они сильны, отступают, едва ли не бегут, вот снова мир, но мы на этом отнюдь не останавливаемся. Истинные намерения Гитлера для нас больше не тайна, значит, пакту с ним мы говорим решительное “нет” и подписываем соглашение с англичанами, французами и американцами. Так во всем. В общем, я думаю, что благодаря Вериному искусству мы не только в кратчайший срок ликвидируем внутри страны всех вредителей, оппозиционеров, других врагов Советской власти, но и сможем одержать решающие успехи вовне, то есть победоносно завершим завещанную Лениным всемирную революцию. Конечно, это был сильный аргумент, и то, что Сталин привел его только тогда, когда уже было решено Веру не трогать, окончательно убедило колеблющихся.

“Ну вот, — сказал Смирнов Ерошкину, — я вам рассказал то, что вы хотели узнать. Уверен, что нашему делу это на пользу. Теперь вы можете действовать совершенно свободно, ни я, ни кто другой давить на вас не собирается, но одно прошу учесть. Клейман — очень сильный и очень умный противник, сейчас его можно раздавить пальцем, думаю, однако, что идти на это не стоит, не стоит ни при каких обстоятельствах, — повторил Смирнов, — нам куда важнее не то, что он противник, а то, что он умен и изобретателен, по-моему, вам необходимо привлечь его к работе и использовать как можно активнее. И последнее. Вы, естественно, должны подготовить достаточно подробный и достаточно убедительный план, но и вы, и я прекрасно понимаем, что в этом деле ничего заранее планировать невозможно, всякий раз придется действовать экспромтом, в общем, — весело подвел он итог, — считайте это моим благословением и полной индульгенцией. Что бы вы ни сделали, вы уже прощены. Нам нужно одно — результат”.

Такого разговора и, главное, такого финала Ерошкин, конечно, ожидал меньше всего. И он, и Смирнов смотрели на дело Веры очень похоже, тем не менее Ерошкин не сомневался, что право на любой шаг в сторону придется выбивать с боем и на самом верху. Теперь же он получил свободу рук и знал, что еще не раз помянет за это Смирнова добрым словом. План, правда в общих чертах, давно был у Ерошкина готов. Полтора месяца ежедневных допросов тех, кто любил Веру, выстроили его сами собой. Ясно было, что на первом этапе все силы надо бросить на поддержку Берга. Ерошкин был убежден, что шансов остановить Веру у него больше, чем у других, и Смирнов, как он давно понял, был с ним согласен. Дело даже не в том, что Вера и вправду могла обмануться, принять его за своего мужа Иосифа и тогда решить, что Господь все и сполна ей вернул, просто остальные могли появиться в Вериной жизни лишь через четырнадцать-пятнадцать лет, не раньше. Из ярославских донесений однозначно следовало, что Вера идет назад точно как жила, то есть день-за день, не быстрее и не медленнее.

Хорошо зная нетерпеливость человеческой природы, Ерошкин теперь боялся, что в этой ситуации любому из его подследственных ждать больше полутора десятков лет покажется невыносимой пыткой, и они, каждый из них, какие бы клятвы и обещания органам он ни дал, еще много раз сумеют убедить себя, что так долго мучить Веру да и мучиться самому оснований нет. Господи, ведь всего-то и надо попасться ей на глаза, когда она идет на работу или в магазин. Ерошкин понимал, что никто из них не поверит, что, случись подобное, Вера не бросится к нему в объятия. Лишь испугается, потому что в этот год, этот месяц и этот день видеть его она никак не могла. Она решит, что это то ли оборотень, то ли подставка, и, когда придет истинный день этого человека, она сразу вспомнит тот свой страх и те свои подозрения на его счет и не только не обрадуется — наоборот, сделает все мыслимое, чтобы больше с ним не встретиться.

Давно, еще только начиная знакомиться с делом Веры, Ерошкин много об этом думал, идея то поодиночке, то гуртом подставлять Вере людей, которых она знала, подставлять вне всякой связи с ее дневником, с хронологией, прожитой ею жизнью так, чтобы в конце концов Веру запутать и заставить бояться собственного прошлого, — в голову ему приходила. Тут был шанс — и немалый, — что она в самом деле или потеряет дорогу, или станет страшиться ее даже больше, чем настоящего, и тогда повернет. И все-таки он на это не решился и позже, что не решился, — никогда не жалел. Он видел, сколько в Вере воли, силы, и однажды, когда они со Смирновым провели целый день, обсуждая эту идею, сказал тому, что сейчас Вера хотя бы понятна и предсказуема: точно известно, и куда она идет, и что будет в ее жизни через десять дней, через сто, через тысячу. Так можно хоть что-то рассчитать, придумать, а если Веру сбить, начнется вообще черт-те что. И Смирнов в тот раз с ним согласился, правда, добавил, что, если ничто другое не поможет, придет очередь и для этого, но больше он о подставках не заговаривал, и Ерошкин понял, что Смирнов эту мысль оставил. В общем, до своего срока каждый из подследственных был опасен, чрезвычайно опасен, достаточно было, чтобы из них не удержался один, и механизм запустится сам.

Было еще одно, почему Ерошкин их так боялся. Уже твердо зная, что поставит на Берга, он не сомневался, что остальные сделают все возможное, только бы Бергу навредить. Он понимал, что ничего, кроме ненависти, они к нему испытывать не могут; по общему мнению, у Берга так, без лжи и обмана, не было ни малейшего шанса. Вера никогда его не любила, никогда им особенно не интересовалась и, как бы ни поворачивалась ее жизнь, никогда бы, если бы знала правду, не связала свою судьбу с Бергом. То, что он пытается ее добиться, выдав себя за расстрелянного год назад брата, казалось им неслыханным кощунством, но он действовал подло не только по отношению к собственному брату, а и к ним тоже. Ведь этим мерзким кунштюком он, нарушив очередь, сразу оказался впереди всех. Ерошкин знал, что этого они Бергу никогда не простят и если он, Ерошкин, допустит, вести себя с ним будут соответственно.