Ва-банк - Анри Шарьер

И словно из глубины времени, после черного провала в тюрьме и на каторге, передо мной возникла картина моего детства. «Мой дорогой Рири…» – пишет сестра. Рири… Слышу, как мама зовет меня к себе, вижу ее родную улыбку. Судя по фотокарточке, которую им послал, я – вылитый отец. Сестра уверена, что если я похож на него внешне, значит должен походить и внутренне. Они с мужем нисколько не боялись того, что я снова всплыл на поверхность. Жандармы, должно быть, пронюхали про приезд Риты в Ардеш и наведывались к ним, выспрашивая про меня. И мой зять им ответил: «Действительно, у нас от него есть известия. Живет хорошо и счастлив. Спасибо».

Другая сестра жила в Париже, замужем за адвокатом-корсиканцем. У них было двое сыновей и дочь. Жили хорошо. В письмах тот же крик души: «Ты свободен, тебя любят, у тебя свой дом, живешь как все люди. Браво, братишка! Мы с мужем и детьми благодарим Господа за то, что он помог тебе вернуться с этой ужасной каторги, куда тебя засадили».

Старшая сестра предложила взять к себе нашу дочь, чтобы она могла продолжить учебу во Франции. Разумеется, Клотильда поедет.

Но больше всего мое сердце согревало то, что никому из них не было стыдно за то, что их брат – бывший заключенный.

Еще одной невероятной новостью в те годы стало то, что благодаря французскому врачу Ройзбергу, обосновавшемуся в Маракайбо, мне удалось заполучить адрес моего друга, доктора Жермена Гибера, бывшего тюремного врача, который относился ко мне на Руаяле как к члену семьи, принимал меня в своем доме, защищал от багров и не прекращал вместе с женой поддерживать во мне чувство человеческого достоинства. Благодаря ему тюрьма-одиночка на острове Сен-Жозеф перестала быть таковой, благодаря ему меня перевели на остров Дьявола, откуда я благополучно бежал. Я написал ему и был бесконечно счастлив получить от него однажды это письмо:

Лион, 21 февраля 1952 года

Мой дорогой Папийон!

Мы очень счастливы, что наконец-то получили от тебя весточку. Я давно чувствовал, что ты пытаешься связаться со мной. Я находился в Джибути, когда мать сообщила мне, что она получила письмо из Венесуэлы, но не могла сказать от кого. И вот буквально на днях до меня наконец дошло твое письмо, пересланное ею, которое ты передал с мадам Ройзберг. Итак, после стольких треволнений мы смогли найти тебя. С сентября тысяча девятьсот сорок пятого года, когда я покинул Руаяль, много воды утекло… Наконец в октябре тысяча девятьсот пятьдесят первого я получил назначение в Индокитай на два года, куда должен отправиться немедленно, а именно шестого марта. Пока еду один. На месте будет видно, может, удастся вызвать жену.

Вот видишь, сколько мне пришлось отмахать километров со дня нашей последней встречи! О прошлом у меня сохранились кое-какие добрые воспоминания, но, увы, не мог отыскать никого из тех, кого принимал когда-то в своем доме. Правда, были новости, но уже давно, от моего повара (Рюша). Он обосновался в Сен-Лоран, но с тех пор, как я оказался в Джибути, о нем больше ни слуху ни духу. Так или иначе, мы очень рады узнать, что ты счастлив, в добром здравии и наконец хорошо устроился. Жизнь – странная штука, но я помню, что ты никогда не отчаивался – и правильно делал.

Твоя фотография, где ты снят с женой, доставила нам большое удовольствие. Видно, что ты преуспеваешь. Может быть, придет день и мы нагрянем к тебе в гости, кто знает! События часто опережают нас. Судя по фотографии, у тебя неплохой вкус. Мадам очаровательна, да и гостиница очень мила. Мой дорогой Папийон, извини, что я по-прежнему тебя так называю, но для нас это связано со столькими воспоминаниями!

Вот и все, старина, что я мог коротко написать о себе… Поверь, мы частенько вспоминаем тебя, особенно тот случай, когда Мандолини[26] сунул свой нос туда, куда не следовало бы совать.

Мой дорогой Папийон, посылаю тебе нашу фотографию. Мы снялись вдвоем в Марселе два месяца тому назад.

Остаюсь с добрыми пожеланиями. Надеюсь время от времени получать от тебя весточки.

Моя жена присоединяется ко мне и шлет наилучшие пожелания и свои заверения в дружбе твоей жене и тебе.

И далее две строки от мадам:

Очень рада, что вы добились успеха, поздравляю. Мои наилучшие пожелания обоим в Новом году. Самый горячий привет моему «протеже».

Мадам Жермен Гибер не суждено было присоединиться к мужу в Индокитае. Он был убит. Мы так и не свиделись. Скромный врач, один из редких людей, кто, как и майор Пеан из Армии спасения, имел мужество отстаивать там, на каторге, право заключенных на гуманное обращение и сумел добиться определенных результатов на своем посту. Нет слов, чтобы выразить мое глубочайшее уважение к таким людям, как он и его жена. Вопреки всему и с риском для собственной карьеры он не уставал повторять, что человек остается человеком и его нельзя считать безвозвратно потерянным, даже если он совершил тяжкое преступление.

Приходили письма и от тетушки Жю. Но это письма не мачехи, не желающей тебя знать, а материнские письма с теплым словом, какое может найти только сердце матери. Она рассказывала о жизни отца до самой кончины, жизни сельского учителя, законопослушного и уважающего местные власти. И тем не менее он всегда повторял: «Мой сын невиновен, я чувствую, а эти подлецы его засадили! Где он может быть сейчас, после побега? Жив ли, нет ли?» Каждый раз, когда бойцы Сопротивления наносили удар по оккупантам, он говорил: «Если бы Анри был здесь, он был бы с ними». А потом наступало время, когда отец целыми месяцами не произносил имени сына. Всю свою нежность, предназначенную мне, он перенес на внуков. Он так их баловал, как, пожалуй, ни один дед этого не делал, и его терпение было неистощимым.

Мы с Ритой читали эти письма взахлеб. Бесценные весточки, возвращавшие нас к утраченной когда-то семье. Мы их читали, перечитывали и хранили как настоящую реликвию. Господь и вправду оказался милостив, ибо все мои близкие, без исключения, сохранили любовь ко мне и, несмотря на свое положение в обществе, имели мужество плевать на всех, кто плохо ко мне относился. Они радовались, что я жив, свободен и счастлив. Что уж греха таить, надо иметь смелость жить в жестоком мире, который не так-то легко прощает тем семьям, где вырос преступник. Находятся еще такие гнусные люди, которым ничего не стоит сказать: «Да, знаем мы эту семейку: по ним всем тюрьма плачет».

В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году мы продали гостиницу. К этому времени изнуряющая жара нас достала, мы от нее страшно устали. К тому же мы с Ритой склонны к приключениям. В конце концов, у нас не было намерения торчать в Маракайбо до конца своих дней. А еще разнесся слух, что в Венесуэльской Гвиане обнаружили залежи железной руды. Совсем на другом конце страны. Поэтому мы собрались и решили поехать через Каракас, где можно будет осмотреться и оценить обстановку.

Мы выехали рано утром в большой зеленой машине с открытым кузовом, доверху заполненным багажом, оставив позади пять лет спокойного счастья и многочисленных местных и иностранных друзей.

И вот я снова оказался в Каракасе и не узнал город. Полно, не ошиблись ли мы?

Невероятный Перес Хименес к концу правления карманного Фламерича провозгласил себя президентом республики, но еще до того принялся переделывать Каракас, предпринимая все, чтобы превратить колониальный город в типичную ультрасовременную столицу. И все это параллельно с насилием и неслыханной жестокостью как со стороны правительства, так и со стороны оппозиции, действовавшей в подполье. Тогда чуть было не погиб и президент Кальдера (он вступил на пост в тысяча девятьсот семидесятом году), на него было совершено ужасное покушение: в спальню, где он находился с женой и маленьким ребенком, была брошена мощная бомба. Поистине чудом никто из них не пострадал. С необычайной выдержкой и хладнокровием, без крика и паники Кальдера с женой опустились на колени и вознесли молитву Господу за спасение жизни. Это произошло в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Отмечу, что на тот момент Кальдера уже являлся христианским демократом. Он стал им вовсе не вследствие свершившегося чуда, как принято считать.

Но, несмотря на все трудности, которые Пересу Хименесу пришлось преодолеть за время своей диктатуры, он полностью преобразил Каракас и многое другое.

Старая дорога, соединяющая Каракас с аэропортом Майкетия и портом Ла-Гуайра, по-прежнему сохранилась. Но Перес Хименес построил чудесную автостраду, замечательное сооружение с технической точки зрения. Теперь от города до моря можно было промчаться менее чем за четверть часа, а раньше поездка занимала целых два. В квартале Силенсио под руководством архитектора Медины взметнулся в небо комплекс высоченных зданий не хуже небоскребов Нью-Йорка. Через центр города, от одного конца до другого, проложили сногсшибательный проспект в шесть полос, не говоря уже о том, что вся сеть шоссейных дорог была полностью реконструирована и модернизирована. Возведены жилые кварталы для рабочих и среднего класса, что, по сути, явилось образцом градостроительства, и многое-многое другое. Миллионы долларов закружились в шумном вальсе, пробудив страну от многовековой спячки и наполнив ее мощной живой энергией. На Венесуэлу стали смотреть другими глазами, в страну хлынул иностранный капитал и поток специалистов всех профессий. Жизнь совершенно преобразилась, широко распахнулись ворота для иммиграции, приток новой крови задал положительный импульс в развитии страны. На мой взгляд, была допущена лишь одна серьезная ошибка: власти практически не воспользовались наплывом высококлассных иностранных специалистов, чтобы воспитать из молодежи своих инженеров, техников и квалифицированных рабочих.