В ролях (сборник) - Виктория Лебедева

Хозяин Повесть

С Марьей Марковной их познакомила теща. У них была теща – одна на двоих. Это случается – и, увы, чаще, чем хотелось бы. Если бы Катю спросили, когда ее мама превратилась в тещу, она бы не ответила. И никто бы не ответил на ее месте. Это начинается как хроническая болезнь – с едва заметных тревожных симптомов. Может быть, когда дочь-старшеклассница впервые приглашает в дом мальчика, лопоухого и нескладного, и, о чудо, вызывается сама испечь печенье, а мама чувствует укол ревности: потому что вот для этого, лопоухого, – печенья, а для нее – ну хоть бы макарон когда отварила. А может быть, еще в начальной школе, когда мама, придирчиво осмотрев гостей, пришедших на день рождения, отзывает на кухню и шепчет недовольно: «Не дружи с Ивановой, она из плохой семьи, и с Петровой не дружи, Петрова двоечница, а Сидоров – Сидоров вообще…» Или это случается еще раньше, когда она учит дочку, увлеченно перекапывающую песочек на детской площадке, что своими формочками делиться необязательно, – кто знает? Не на свадьбе же это превращение происходит? Нет, не на свадьбе.

У них была теща, и первые семь лет совместной жизни Катя и Сергей вежливо притворялись друг перед другом, что это не теща, а мама, – в тщетной надежде, что болезнь когда-нибудь волшебным образом излечится; только не лечится эта болезнь, а, напротив, прогрессирует с годами, и, как ни притворялись, в ответ выходило все одно и то же – презрительно и тонко сжатые губы, как бы припосаженные на резиночку, вопросительно изогнутая правая бровь, колюще-режущий взгляд, пробирающий до самого нутра, и горькая обида в каждом напряженном вопросе. А вопросы теща задавать умела как никто другой. Она могла придать вопросительную интонацию любому словосочетанию, и от этого вместо повелительного «вынеси мусор» выходило скептическое «Ты мусор вынесешь, да?», подозрительное «Куда собрались?» вместо «До свидания» и безрадостное «Уже вернулись?» вместо приветствия.

Когда теща была еще мамой, а Катя – двадцатипятилетней незамужней женщиной, первая часто говорила второй с мягким упреком: внуков не родишь, не осветишь грядущую одинокую старость, которая не за горами и не за долами, а всего-то за двумя месяцами до официальной пенсии, и кому нужны тогда наши трехкомнатные панельные хоромы окнами почти на Садовое кольцо, оставшиеся от покойного мужа и от американской его сестры, которая удачно вышла замуж за иностранца и служила теперь в больнице города Бостона, а на родину двадцать лет не показывалась. А Катя печально опускала глаза, потому что где они, мужики-то, – либо криминал какой, либо маменькин сынок! Не в школе же искать их, в самом-то деле…

Но прошло совсем немного времени, и у Кати неожиданно появился Сергей – именно в школе. Потеряв свой небольшой бизнес во время дефолта, Сергей сначала помыкался туда-сюда, но оправиться так и не смог, вот и решил идти работать по специальности. Хороший оказался учитель, дети его любили. Сергею, после института ни одного года по профессии не работавшему, в школе неожиданно понравилось. Он тоже любил детей. И историю свою любил. И Катю – к неудовольствию прочих молодых незамужних коллег, начиная от субтильной вечно юной географички и заканчивая пышногрудой «немкой» бальзаковского возраста. Через несколько месяцев благопристойных ухаживаний, романтичных ровно настолько, насколько позволял преподавательский бюджет, Катя и Сергей расписались, а еще через полтора года маме предъявлена была внучка Даша, Дарька, крепенькая и здоровая, с бабушкиным волевым подбородком. Но, видно, опоздали Катя и Сергей – болезнь уже победила, окончательное преображение мамы в тещу совершилось, и никакие волевые подбородки не могли ее расколдовать. Разговоры об одинокой старости как-то очень быстро забылись, а взамен теща научилась нарочно неприятным, тягучим голосом произносить: «Ну а я-то здесь при чем, сами разбирайтесь», и еще «понаехал» – это уже шепотом, Сергею в спину, хоть «понаехал» он из первой зоны северо-восточного Подмосковья, откуда до центра было значительно ближе, чем, к примеру, из Бирюлево. То есть она, теща, ничего такого не говорила из ряда вон выходящего, но это было как пазлы на три тысячи деталей, из которых медленно, с большими перерывами и без всякого энтузиазма собирается потихонечку невнятный безрадостный пейзаж.

В тот день теща тоже ничего такого не сказала, просто вошла. Вошла в кухню, где сидели за завтраком Катя, Сергей и Дарька – уже большая, шестилетняя, почти школьница – сидела, болтая ногами и с мученическим видом размазывая по тарелке утреннюю овсянку; теща вошла и как-то так посмотрела… И стала раздраженно греметь крышками у плиты. Катя, хоть не видела лица, физически почувствовала, как тещины губы собираются в складочки, точно их наскоро наметали и потянули за уголок. И тогда Сергей, окаменев лицом, отложил ложку в сторону и тихо, напряженно, как будто пытался сыграть на одной перетянутой струне, сказал Кате: «Всё. Хватит». Катя тоже отложила ложку и посмотрела в широкую спину теще, которая нарочно гремела крышками у плиты. Она была совершенно согласна с мужем. Действительно хватит. Всё. Они уже долго терпели, шесть Дарькиных лет и еще девять месяцев Катиной беременности, а до этого еще несколько месяцев сразу после свадьбы, – так что накопилось с верхом. Они терпели и помалкивали, молчали и терпели – так, как умеют терпеть только совсем молодые педагоги, которые ощущают себя больше детьми, чем взрослыми, а терпение истончалось, истончалось, пока не стало перетянутой струной и не лопнуло сегодня за завтраком. А Дарька ничего не понимала, она только переводила взгляд с папы на маму, пытаясь решить, что такое происходит, и не значит ли это, что овсянку можно не доедать, а переходить сразу к какао и рогаликам.

На разъезд теща согласилась неожиданно быстро. Иначе как бы она доказала Кате, Сергею и Дарьке их полную несамостоятельность в вопросах быта и жизни в целом? Она, конечно, сперва поджимала губы и даже всплакнула немного, прощально оглядывая гостиную, куда ее вызвали для серьезного разговора, – но это было больше для порядка, теща была согласна на разъезд, и тогда они узнают, они еще пожалеют, да поздно будет! Меняться решились без риелтора, так дешевле, а пока нужно было освободить помещение, уехать хотя бы молодым, ведь кто же по нашим временам согласится покупать квартиру с ребенком? Кто, будучи в здравом уме, захочет связываться с опекой и попечительством? Даже смотреть не станут. Пусть лучше сначала увидят, пусть успеют полюбить этот дом, и уж тогда…

В общем, нужно было искать временное пристанище. Что-нибудь попроще и подешевле, соразмерное невеликим преподавательским доходам.

После коротких переговоров и подсчетов, по которым одна зарплата должна была полностью уйти на съём, а на вторую, поджавшись, можно было бы кое-как перетерпеть до грядущего расселения, Катя и Сергей распечатали на принтере объявление: «Молодая интеллигентная семья москвичей снимет, на время разъезда, в вашем районе, чистоту и порядок гарантируем», – и отправились, взявшись за руки, со стопкой этих самых объявлений и тюбиком клея обходить окрестные подъезды. Те, что сидели у подъездов, пересчитывая входящих и выходящих и наблюдая за общественным порядком, провожали парочку недобрыми взглядами, немножечко судачили и объявления, конечно, срывали, отпустив соискателей на приличное расстояние. Потому что все они пишут «интеллигентная» и «москвичей», а потом заселяется дружная таджикская семья из пятнадцати человек, разводит костер на паркете, рисует в подъезде член и свастику, сажает на ступеньки между вторым и третьим этажами компанию тинейджеров с пивом и нерегулируемой громкостью, заливает соседей снизу, с мясом выламывает домофон, разводит племенных питбулей в общем коридоре, не метет на лестничной клетке, засоряет мусоропровод, выкручивает лампочки, не здоровается со старожилами, и вообще, откуда у интеллигентной семьи такие деньги, чтобы нынче снимать, наверняка бандиты какие-нибудь, не надо нам этого. Так что напрасно Катя и Сергей ждали скорого переезда и паковали книги по картонным коробкам, собранным на задворках ближайшего супермаркета эконом-класса, – никто им не звонил, никто не хотел пустить на время и за умеренную плату «интеллигентную семью москвичей». Катя и Сергей ждали неделю, месяц, два месяца, четыре – пока совсем не отчаялись. Тогда-то и появилась на горизонте Марья Марковна – старинная приятельница тещи, еще по первой работе.

У Марьи Марковны была лишняя квартира. Это случается, когда долго живешь на одном месте, окруженный многочисленными родственниками: кто-то умирает, кто-то эмигрирует в Израиль, кто-то находит жену с квартирой – и хлоп, лишняя свободная жилплощадь отходит к кому-нибудь из…, к той же Марье Марковне; Катя давно переживала, отчего лишние городские метры всегда достаются тем, у кого и так всё есть, и сама стыдилась своей зависти, даже Сергею о ней помалкивала. У Марьи Марковны недавно образовалась лишняя трешка на правом берегу МКАД, на самой кромке, и ее придерживали для подрастающего внука, а сдавать, даже за хорошие деньги, опасались – мало ли какие люди попадутся, останешься в итоге вовсе без квартиры; какая бы лишняя ни была, все равно страшно. Но платить за нее, лишнюю и пустую, было Марье Марковне тоже накладно. Вот и выходило, что Катя с Сергеем ей даже выгодны. После коротких переговоров с тещей Марья Марковна согласилась пустить «интеллигентную семью москвичей» на время разъезда – за квартплату и небольшой косметический ремонт, поскольку престарелая родственница Марьи Марковны, которая раньше обитала в этой лишней квартире, запустила помещение до состояния полураспада.

Марья Марковна была славная женщина, но какая-то слишком подвижная, торопливая на Катин вкус. Будь ее голос октавой пониже, речь Марьи Марковны напоминала бы пулеметную очередь, но голос был высок, звонок – всего лишь стрекот зингеровской швейной машины. Марья Марковна, сидя на кухне в обществе тещи, Кати и Сергея, строчила и строчила, так что некуда было словечко вставить; иногда ко взрослым забегала Дарька, чтобы стащить с общей тарелки печенье или пряник, пищала пупсом, зажатым в руке, или танцевала по столу блондинкой Барби – и тогда Марья Марковна, не прерываясь ни на секунду, машинально вскидывала пухлую руку в перстнях и трепала Дарьку по волосам, а Дарька непроизвольно приседала – пупс неожиданно терял голос, Барби переставала танцевать. Лицо у Марьи Марковны было круглое, точно вычерченное циркулем, обрамленное мелкими химическими завитушками советского образца, и Сергей потихоньку улыбался в кулак – уж больно похожа она была на персонажей мультфильма «Южный парк», который самым непедагогичным образом он смотрел по вечерам. Из бойкого стрекота вырисовывалась постепенно самая радужная картина. Все решалось, все складывалось к общему удовольствию, сияющая теща подливала Марье Марковне чаю с мятой и умиленно всплескивала руками, от имени Кати и Сергея предлагая в довесок к ремонту и квартплате дополнительные деньги, чтобы всё по справедливости, Катя с Сергеем напряженно переглядывались, а Марья Марковна беспечно отвечала, что деньги ее не интересуют, во всяком случае, пока, – был бы только догляд за помещением.