Далеко от неба - Александр Федорович Косенков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мать, не дослушав, махнула рукой и ушла, а Юрка, подумав, запустил в бабку комом твердой земли, который, пролетев мимо, угодил в стоявшее на крыльце ведро с чистой водой. Даже не оглянувшись, бабка сказала: — Сам и выпьешь злобу свою на истину глаголющих. Не будет нам пути в царство Божие, пока окаянство свое не осознаем.
Представив, что он навсегда останется жить с бабкой без материной помощи и защиты, Юрка в тоске и страхе, уткнувшись в жесткую подушку, тихонько взвыл. От безнадежного вытья стало только хуже, и он уже собрался подняться и пойти упрашивать мать, чтобы она забрала его с собой. Даже на чужого мужика он был согласен и на другую незнакомую жизнь неведомо где, лишь бы не неприкаянное сиротство рядом с ненавистной бабкой. Неожиданно он услышал, что мать поднялась и заходила по горнице, одеваясь, судя по всему, для дальней дороги. «Все! Соберется сейчас и уедет!» — решил он. Одеваться в такую рань с какой-то другой целью, по его запутавшемуся от испуга разумению, мать не могла. Не было на его памяти таких примеров. И причины никакой другой не соображалось. Если бы была, она его, как у них велось, обязательно предупредила. Она всегда предупреждала, что задержится на работе или уйдет из дома пораньше, когда надо было поехать на прииск, в соседний колхоз, а то еще куда-нибудь по своим служебным надобностям. То, что на этот раз она ни слова ему не сказала о своем возможном раннем исчезновении, показалось ему самым верным доказательством того, что, выйдя из дома, она больше в него не вернется. А когда она надела старую отцовскую куртку, перешитую из солдатской шинели, подпоясалась отцовским же широким солдатским ремнем, надвинула на самые глаза почти новую отцовскую кепку, которую обещала отдать Юрке, когда тот подрастет, сомнений у него никаких больше не осталось. Мать уходила навсегда. Сняла с вешалки за шкафом ружье, с которым он собирался податься за пальниками, выгребла из берестяного короба с охотничьими припасами горсть патронов, давным-давно заряженных картечью на случай нечаянной встречи с крупным зверем. И только он окончательно решил сорваться, уцепиться за мать, не пустить ее, заплакать, уговорить не бросать его, не уезжать, мать торопливо вышла. Потом он услышал, как в дверях повернулся ключ. Мать заперла его, чего никогда не делала раньше. Это ее решение окончательно убедило Юрку, что он брошен и даже лишен возможности побежать следом. Как ни странно, именно это придало ему решимости. Торопливо одевшись, он легко, как не раз проделывал раньше, отогнул два гвоздя и, выставив маленькое окно в своей каморке, спрыгнул на мокрую от росы траву. Минуя калитку, сквозь знакомую щель в заборе выбрался на улицу, в самом конце которой, едва видная в наползающем от реки утреннем тумане, удалялась фигура матери.
Он не знал еще тогда, что это был день, который Иннокентий Рудых назвал секретарю как последний срок своего возвращения с золотом.
* * *Угадать, с какой стороны и какой дорогой Иннокентий вернется в поселок, было не так уж и трудно, если хорошо знать здешние места. Сразу исключалась дорога, ведущая в город. Она десятками километров тянулась вдоль реки, и свороты от нее были только на давно заброшенные леспромхозовцами многочисленные лесосеки, упиравшиеся в круто горбатившиеся сопки, за которыми тайга начинала сходить на нет островками чахлого мелколесья и кочкарниками прежде непроходимых, а теперь полувысохших болот. В эту сторону ни охотники, никакой другой народ, кроме как на заготовку дров в пределах проезжих для телег и саней просек, не ходили, и ожидать здесь кого-либо, кроме раз в неделю возвращавшихся из города поселковых пассажиров, замученно покачивающихся в кузове разбитой полуторки, не приходилось.
Вторая дорога вела на север, к старому, едва дышащему на ладан прииску. Но в ту сторону дальше самого прииска и вовсе не было резону подаваться, настолько безжизненно и непроходимо было тамошнее предгорье, изуродованное многочисленными распадками, ручьями, каменными осыпями и отвалами на несколько раз перемытой старателями породы. Каждый решившийся направиться к поселку с этой стороны, поневоле не миновал бы полумертвый прииск, где оказался бы под прицелом нескольких десятков сощуренных подозрительностью и затаенной злобой глаз. Даже с тощей котомкой, а не то чтобы с тяжелыми, притороченными к седлу сумками, не стоило оказываться на виду у приисковой шпаны, скрывающейся от неизбежной мобилизации в замаскированных вдоль отвалов землянках и изнывающей от голодухи и отсутствия спиртного, начисто исчезнувшего из обихода с самых первых дней войны. Ни за что не стал бы Иннокентий возвращаться этой дорогой.
Третья же, некогда ухоженная, а теперь заброшенная и полузаросшая дорога вела к деревне Чикой, несколько лет назад окончательно вычеркнутой из списка живых из-за полного отсутствия переселенных в Якутию обитателей. Большие, темные, на века рубленные из кедра и лиственницы избы привольно расположились на крутом речном берегу и слепо пялились выбитыми окнами в густо всползающую на заречные сопки тайгу. Власти несколько раз пытались поселить в опустевшей деревне поселковых охотников и работяг с хиреющего прииска, но никто из них так и не прижился — не то боялись возвращения прежних хозяев, не то, скорее всего, не надеялись справиться с трудной здешней землицей, ломать и холить которую было под силу лишь прежним хозяевам, с большими и яростно работящими семьями. Выстоять без лада и силы в семье здесь нечего было даже и пытаться. Тем более людям случайным, больше надеющимся на фарт и таежную добычу, чем на собственные силы и уверенную укорененность в дедами и прадедами выбранном на Земле месте…
Когда мать, миновав последние по их улице дома, свернула к картофельному полю, а потом пошла через него наискось к заброшенному кладбищу, вплотную к которому высились штабеля заготовленного еще в прошлом году, но так и не вывезенного леса, Юрка догадался, что она коротким путем спешит на старую просеку, которой до Чикоя чуть больше трех километров — намного меньше, ежели добираться дорогой. За Чикоем через болотистую
