Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг. - Роберт Бартлетт

Особенно живо картину ряда энергичных мероприятий по набору поселенцев рисует «Славянская Хроника» Гельмольда Босаусского, написанная в 70-х годах XII века. Он описывает освоение недавно завоеванной Вагрии (Восточный Гольштейн), предпринятое по инициативе графа Адольфа II в 40-х годах XII века:

«Поскольку земля была необитаема, он разослал повсюду гонцов — во Фландрию, Голландию, Утрехт, Вестфалию и Фризию, призывая всех, кто испытывает нехватку земли для пашни, прийти со своими семьями и занять эту хорошую и обширную землю, которая плодородна, полна зверя и рыбы и удобна для пастбищ… Вняв этому призыву, бес численное множество людей разных племен поднялись с места и с семьями и пожитками двинулись в Вагрию к графу Адольфу, дабы получить обещанную им землю»{443}.

В последующие десятилетия такую политику восприняли и другие немецкие землевладельцы. Альбрехт Медведь Бранденбургский

«послал гонцов в Утрехт и на берега Рейна, а особенно — в те края, где люди страдают от близости океана, то есть в Голландию, Зеландию и Фландрию, и те привели большое количество людей, которые поселились в крепостях и городах славян»{444}.

Какое-то представление об этих вербовочных предприятиях дает документ 1108 года, содержащий призыв к влиятельным мужам Вестфалии, Лотарингии и Фландрии помочь в завоевании земли вендов. Текст адресован не столько крестьянам, сколько господам, однако вероятнее всего, что эти две категории имели в отношении земли схожие интересы:

«Эти язычники — худшие из людей, но земля их — самая лучшая, с дичью, медом и хлебом. Если ее начать обрабатывать, она будет приносить столько, сколько не приносит ни одна другая земля. Так говорят люди знающие. Итак, о саксонцы, франконцы, лотарингцы и фламандцы, здесь сможете вы и спасти свои души, и при желании получить прекрасную землю для освоения»{445}.

Упоминание о землях Восточной Европы в связи с их плодородием и необжитостью часто встречается в западноевропейских источниках. Венгрия, писал дядюшка германского императора Фридриха Барбароссы Огго Фрейзингенский, «славится как красивой природой, так и плодородием пашни». Однако, сетует он, «поля ее едва ли видели мотыгу или плуг», и недоумевает, какой волею «эта дивная земля оказалась в руках не людей, а чудищ в человеческом обличье»{446}. Французский монах Одо из Дойля, проезжая приграничные области Венгрии и Болгарии, замечал, что они «изобилуют тем, что дает сама природа и могло бы поддерживать поселенцев, ежели бы здесь были таковые»{447}.

Замечателен другой эпизод «Хроники» Гельмольда, проливающий некоторый, пусть неяркий, свет на рудиментарный механизм переселения. Описывая нападение славян-язычников на колонию фризов в Сюзеле (Вагрия), недалеко от балтийского побережья, он пишет, что хотя численность переселенцев и составляла 400 с лишним человек, но «когда явились славяне, в крепости не насчиталось и сотни, ибо все остальные к этому моменту отправились на старое местожительства распорядиться насчет остававшейся там земли» (ceteris in patriam reversis propter ordinandum peculium illic relictum){448}. Расстояние было не столь велико: из Фризии можно было за неделю добраться до Балтики, — однако на этом примере, быть может, единственном в своем роде, мы видим, что переселенцы ездили туда-сюда, устраивались на новом месте, возвращались назад, чтобы уладить какие-то дела, а потом снова отправлялись на восток. В некоторых случаях, особенно если оставленный надел был солидным, такая связь между старым и новым домом могла быть регулярной. Так, фуэро (закон) Толедо XII века предусматривает для гражданина возможность поездок во Францию, Кастилию или Галисию, либо посещения им «своих земель по ту сторону гор» в зимнее время{449}.

Современные исследования миграционных процессов особый упор делают на два фактора, которым едва ли можно найти документальное подтверждение касательно XII–XIII веков. Один — это вопрос пересылки денег домой. В XII веке существовала широкая практика отсылки поселенцами значительных сумм своим семьям на родину. Однако, учитывая, что в те времена существовали только серебряные монеты, подобные трансферты были возможны, скорее всего, только для тех, кто непосредственно был связан с торговой сетью. Если итальянские купцы могли воспользоваться аккредитивами, а к сундукам с пенсами английских королей была приставлена вооруженная стража, то процветающим или предусмотрительным сынам Андалусии или Пруссии отсылать деньги родителям в Старую Кастилию или Саксонию было непросто. Однако, по всей видимости, для процесса миграции это не имело решающего значения. Другой важный момент, заметный в эмиграции сегодняшнего дня, — это реэмиграция, то есть возвращение части переселенцев домой. В Средние века, по-видимому, этот фактор играл существенную роль, особенно в тех случаях, когда переселенцу удавалось сколотить какое-то состояние на чужбине и хотелось вложить заработанное в том месте, какое имело для него настоящую ценность, то есть на родине. В другом случае возвращение домой могло означать полное крушение всех надежд и планов, и тогда это было возвращение для «зализывания ран». В Средние века, решившись на переселение в дальние края, люди возлагали свои главные надежды на обзаведение там своим хозяйством, и следовательно, возвращение назад было синонимом фиаско. В одном документе XIII века содержится некоторая информация, способная пролить свет на эту проблему.

В 1236 году епископ Гильдесгаймский заключил соглашение с графом Лауэнроде. Графство было разделено на две части. Так называемое «малое графство» отошло к епископу, а «большое» осталось у семьи графа. Жителям было предписано оставаться в своей части графства, а те, кто переселялся в другую, подлежали возвращению на место. «Однако тем, кто живет по ту сторону Эльбы либо в любом другом месте за пределами графства, разрешается при желании вернуться как в малое, так и в большое графство», говорилось далее в соглашении{450}. Этот документ несет большую информацию. Он показывает, что к 30-м годам XIII века миграция за Эльбу была уже абсолютно обычным явлением. Кроме того, он показывает, что возможность возврата переселенцев с той стороны Эльбы домой также не считалась чем-то из ряда вон выходящим. Возможно, не всякий переселенец получал на новом месте то, что ожидал. Не исключено, что реэмиграция вообще была распространена намного шире, чем мы можем себе представить.

Некоторые из уже приводившихся цитат рисуют переселенцев, покидающих родные поля или избавляющихся от своего надела, откуда ясно, что многие колонисты отнюдь не были безземельными. У себя на родине это были вполне состоявшиеся крестьяне-фермеры. Даже у тех, кто решался на переселение под влиянием безнадежных обстоятельств, порой имелась своя земля, которую они теперь продавали, как в случае с зависимыми крестьянами Гайнингена в Саксонии, которые, «разоренные грабежами и поджогами, под бременем крайней нищеты», отдали свои пять мансов господину и покинули родные края; либо «бедных скитальцев»{451} Рейнской области, вынужденных в 70-е годы XII века «продать родовые владения и переселиться в чужие края»{452}. В этих случаях доход, полученный от продажи старого участка земли, мог стать хорошим подспорьем переселенцам на переходном этапе, пока они еще не получили новой земли, а также на первые, самые трудные годы. Переселение в чужие края требует не только воли, но и ресурсов. Уже в наше время было замечено, что ядро эмиграции составляют люди, занимающие средние ступеньки общественно-экономической лестницы, то есть не самые богатые и не самые бедные. У них, следовательно, есть и мотив, и способность к тому, чтобы перебраться на новое место и начать с нуля. К тому же для феодалов более привлекательными кандидатами в новые поселенцы были опытные земледельцы, нежели безземельные и нуждающиеся крестьяне.

ЗАКЛАДКА ОСНОВ

Одной из первых задач при основании нового земледельческого поселения было установление границ между домами, дворами и полями. В лесистой местности эта задача порой оказывалась достаточно сложной. Так, размежевание земель цистерцианского монастыря в Генрихове (Heinrichau) в Силезии осуществлялась путем наблюдения с вершины сначала одного холма, затем другого, а также с помощью дымовых сигналов для ориентирования на поросшей лесом местности. После этого пограничные знаки высекались на стволах деревьев{453}. В более открытой местности могло хватить и межи, пропаханной плугом{454}. В землях, лежавших восточнее Эльбы, эта задача была сложна, поскольку требовался не только раздел, но и обмер. Единицей измерения в Остзидлунге служил манс, то есть земельный надел площадью 40 или около 60 акров (соответственно для участка фламандского или франкского типа){455}. Когда закладывалась новая деревня, требовалось сперва определить количество будущих участков и лишь затем проводить их разбивку на местности. Иногда деревни даже назывались по количеству мансов — например, в Силезии была «деревня семи наделов» — Зибенхуфен (Siebenhufen){456}, ныне — Семславице (Siemslawice). Делались и попытки к единообразию. Так, в некоторых областях, например, в Ноймарке в Бранденбурге, стандартным размером поселения стали 64 манса. Здесь половина всех новых деревень была именно такой величины{457}.