Набат - Цаголов Василий Македонович

Еще ближе придвинулись к Тасо аульцы. Он поднял над головой газету, как знамя полковое перед боем. Дочитав сообщение, посмотрел на людей.

— Сколько их было, врагов, — Тасо медленно опустил руку с газетой, но пересилил себя, произнес громко, как, бывало, выступал на сходках: — Товарищи! Да разве Советскую власть победить? Может, кто-нибудь из вас сомневается в нашей победе?

Люди не проронили ни слова, за них сказали глаза: не сомневаемся!

— Не вижу я мать Асланбека.

Засовывая в карман газету, Тасо посмотрел в сторону женщин.

Кто-то подтолкнул в спину Дунетхан. Она оглянулась, встретилась взглядом с Разенкой, подумала: «Здесь тоже она рядом, убереги меня бог от них».

Расступилась толпа, и она предстала аульцам спокойная, с высоко поднятой головой.

— Сын Каруоева Хадзыбатыра отправился на фронт.

Бригадир стянул с головы шапку, ударил ею по колену, снова надел.

— Вот что, уважаемые земляки.

Тасо дернул правым плечом, а потом резко рубанул перед собой рукой:

— Все! На этом все. Кто же останется в ауле, если все мужчины уйдут на фронт? Пусть покажет свое лицо тот, кто не взял бы сейчас винтовку? А на кого мы оставим женщин, детей, аул наш? Красная Армия сильна, она скоро отобьет у Гитлера охоту ходить в гости без приглашения… Мы победим! С нами товарищ Сталин!

Раздался одинокий хлопок, потом послышались аплодисменты, вначале редкие, а потом сразу захлопали, дружно, горячо.

— Асланбек Каруоев поступил как настоящий большевик. Но без приказа аул больше никто не покинет! Это сказал я, — заключил бригадир. — Кто меня не понял, пусть спросит сейчас.

Услышав эти слова, Дунетхан поспешила укрыться за чужими спинами и тихо заплакала, приложив к глазам уголок шелковой косынки, подарок мужа. Хадзыбатыр привез обновку из Москвы, куда его посылал колхоз на совещание в Кремле. Когда она впервые надела косынку, жена Джамбота, сгорая от зависти, при встрече сказала: «Сними эту тряпку, ты мать, а не городская девчонка», но Дунетхан носила косынку, правда, по праздникам, берегла.

— Если никто из вас не хочет спросить меня ни о чем, то можете расходиться.

Бригадир расстегнул кожанку.

Люди растекались медленно, молча.

Пришли сумерки.

Оставшись один, Тасо снес под навес скамьи, снял с гвоздя «летучую мышь» и, усевшись на ступеньках бригадного дома, прикрутил фитиль. Не влекло его в пустой, запущенный дом.

Война ворвалась в жизнь, и он почувствовал себя, словно на необъезженном скакуне, хотя думал о ней, особенно после пленума райкома партии. И все же растерялся, мучала мысль: почему Сталин не говорил с народом сам, а поручил Молотову? Конечно, на его плечи свалилась огромная тяжесть, и все же только он, вождь, мог рассеять сомнения.

Тасо вошел в помещение, поставил на стол лампу, и темнота раздвинулась. Опустился в кресло, разложил перед собой газету, пригладил ладонью: с первой страницы на него смотрел Сталин. Одернул Тасо гимнастерку, поправил шапку, встал, застегнул кожанку на все пуговицы и, вытянувшись, прошептал: «Клянусь, дорогой товарищ Сталин, что буду до последнего вздоха верен делу партии». Сталин прищурил глаза и долго изучал его: «А в Каруоеве ты не разобрался. Дружба с ним мешает тебе быть объективным». Коммунист Сандроев выдержал проницательный взгляд, и тогда Сталин одобрительно улыбнулся: «Вижу, ты стойкий. На тебя можно положиться. А с Каруоевым разберутся, я уже дал указание. Наперед запомни: решение партийного комитета — закон».

В двери поскребли, и Тасо очнулся, сразу же отозвался:

— Входи, кто там?

На ступеньке стояли рядышком Фатима и Залина.

— Откуда вы взялись?

— Мы…

Фатима, переминаясь с ноги на ногу, посмотрела на Тасо.

— С Залиной…

— Никто не имеет права… — выпалила Залина.

— За тобой гнались?

— Мы поедем, — несмело проговорила Фатима.

— Воевать мы хотим, на фронт нас пошли, — бойко сказала Залина.

— Джамбот угрожает нам.

— Ах, вот в чем дело!

Тасо повернулся к ним спиной и закашлял, приложил к губам платок: на нем осталось красное пятно.

Почувствовал слабость, ощупью нашел кресло: не упасть бы. Уронил голову на стол.

Девушки переглянулись испуганно и мигом исчезли.

Сдержать бы кашель. Хрипы в легких… Так было уже.

Как некстати. Сейчас бы стакан густого раствора соли…

Надо полежать.

А ему же утром везти на молзавод сыр..

Пошлет Джамбота.

7

Колеса вагона отбивали частую дробь. Тра-та-та-та… тра-та-та-та… В распахнутую дверь пульмана врывался упругий поток прохладного воздуха, песчинки больно били по лицу. Новобранцы лежали вповалку на полу, тесно прижавшись друг к другу. Асланбек не спал, обхватив руками колени, глядел в ночь, стараясь заглушить чувство голода, и из ума не выходили лепешки, овечий сыр, сушеная баранина. Хордзен с едой остался под яблоней во дворе военкомата. В момент отправки забыл о нем, а когда спохватился, уже было поздно — машина набрала скорость. Конечно, потеря небольшая, но… Вспомнил, как он ждал приема к комиссару.

Долго ему пришлось топтаться в очереди. Каждому почему-то нужно было срочно попасть к комиссару. Когда понял, что так можно простоять и до утра, растолкал толпу, протиснулся к двери и сказал, что пусть кто-нибудь попробует пройти раньше него. Решительность Асланбека не была принята всерьез, и кто-то попытался оттиснуть его, да с грохотом отлетел в сторону.

Комиссар сидел за столом, стиснув руками голову, и Асланбек терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Наконец, комиссар тряхнул головой, потер виски, и нахмурив брови, уставился на Асланбека: «Доброволец? Ты тоже собрался на фронт?» Асланбек заискивающе улыбнулся, сделал вперед несколько робких шагов и оказался перед комиссаром, доверительно произнес: «Комсомолец я, вот и значки у меня: «Ворошиловский стрелок», «ГТО». Протянул приписное свидетельство. «Да что мне с вами делать? Ишь, комсомолец он!.. А я коммунист! Понял? — комиссар встал: — Третьи сутки не сплю… Из какого ты сельсовета?» — «Из Цахкома я, в армии отец, брат». — «Нужно будет — вызовем, — военком взял приписное свидетельство, смягчился: — Может, повременишь? Есть ли в доме мужчины, кроме тебя?». Военком откинул со лба короткую прядь седых волос. «Два старших брата. Один учится в институте, а другой уехал на Украину. Так что мне оставаться никак нельзя». — «Это почему же?» Вошел старшина и доложил: «Команда готова к отправке». «Вот что, — военком глянул на Асланбека, — зачислите еще одного. Но это будет последний доброволец!» Поспешив за старшиной, Асланбек в дверях оглянулся: «Спасибо».

Потом новобранцы тряслись в колхозной трехтонке до железнодорожной станции, всю дорогу, развалясь на сене, до хрипоты горланили песни. На станцию прибыли в полночь. Привокзальная площадь была запружена повозками, бричками. Люди почему-то разговаривали вполголоса. Новобранцев провели в конец перрона, и командир велел им устраиваться, строго-настрого запретив удаляться без его, лейтенанта, разрешения, а сам ушел в здание вокзала.

Вокруг новобранцев сразу образовалась живая стена, на это не требовалось ничьего разрешения.

Раздались торопливые, приглушенные голоса:

— Корнаевы есть?

— А Дзугутовы?

— Маргаевы…

— Датуевы…

Не заметили, как появился командир, подал команду: «По вагонам», и перрон сдвинулся к путям. Пульман оказался без нар, обещали утром на узловой станции пересадить в оборудованный. Вагоны прицепили к проходящему воинскому эшелону, раздался короткий гудок, и паровоз тяжело, надрывно запыхтел. Долго состав лязгал буферами, пока, наконец, не сдвинулся с места. Шел эшелон без остановок, пролетая мимо полустанков, станций; о их приближении Асланбек узнавал по коротким гудкам. Машинист сигналил, пока эшелон не вырывался за семафор на степной простор.

Временами Асланбек не мог смотреть на мелькающие телеграфные столбы, деревья: слипались глаза; он впадал в забытье и терял равновесие, валился вправо, на соседа, а когда тот начинал беспокойно дергаться и ругаться, Асланбек поднимался и снова глядел в раскрытую дверь, считал столбы, сбивался, вел счет сначала.