Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

— Поразительно!.. В самом деле, как все это поразительно!

— Мы искали в телефонной книге… Нашли несколько Бальдеров, но среди них ни одного инженера.

— Я уже потеряла всякую надежду увидеть вас.

— Я тоже.

— И вот представьте себе мое удивление, когда в один прекрасный день Ирене приходит ко мне и говорит, что можно узнать ваш адрес, справившись в редакции газеты…

— О, расскажите об этом, Ирене, это просто чудо.

— Получилось так, что к ужину в доме не оказалось хлеба. Мама послала служанку в булочную. Та принесла хлеб, я его разворачиваю и… Представьте себе мое изумление, когда я увидела ваше имя, напечатанное жирным шрифтом…

— Мне устроили этот репортаж…

— Я побледнела, газета была двухмесячной давности…

— А, значит, вы не читали статью, когда она вышла…

— Нет… Газета была за март, а сейчас май…

— Поразительно…

Вмешалась Зулема:

— На другой день бедняжка вне себя от волнения пришла ко мне с этой статьей. Я подумала и решила, что она права — в редакции должны знать ваш адрес…

— Конечно… конечно…

— Я обращалась туда три раза. Первый раз мне сказали, что не знают, потом мне ответил кто-то другой и сказал, чтобы мы позвонили на следующий день и наконец… Как видите, мы встретились…

Они умолкли, заново переживая эти события, потом беседа возобновилась, еще более оживленная.

Бальдер, позабыв о своей роли и словно опьянев от восторга, болтал без умолку. Теперь его в какие-то минуты можно было принять за человека циничного, немного ветреного, и Ирене тотчас составила о нем именно такое мнение. Но Бальдер заметил, что хористка наблюдает за ним и что за ее легкомысленной болтовней прячется нечто твердое, своего рода бездумная жестокость, способность сказать разнежившемуся собеседнику: «А мне-то какое дело?»

Желая показать себя Бальдеру значительной личностью, она логические рассуждения перемежала сентиментальными глупостями: что он думает о Родольфо Валентино? Она уверена, что он жив и путешествует инкогнито по Южной Америке, ей даже показалось, что однажды она встретила его фланирующим по улицам Тигре.

Она, несомненно, была со странностями и явно не получила достаточного воспитания. Пока Зулема молола вздор, Бальдер невольно спрашивал себя: «Как это мать Ирене позволяет дочери дружить с такой пустышкой?»

Он был несправедлив в своей оценке. Зулема, плененная его мнимым простодушием, изливалась перед ним, принимая его за художника, то есть человека, свободного от буржуазных предрассудков. Она «верила в одухотворенную любовь». Бальдер тоже верил в одухотворенную любовь, но ему казалось смешным, что замужняя женщина обращает в наивные глупости такие чувства, которые свойственны лишь душам болезненным, терзаемым внутренними противоречиями. Зулема в порыве словоохотливости восклицала: «О искусство, о красота!», но для Бальдера, очень серьезно относившегося к искусству и красоте, слова ее были пустым звуком. К тому же она немного фальшивила. Играла комедию, чтобы пустить пыль в глаза человеку, который любит ее подругу. Бальдер, привыкший безошибочно оценивать людей с первого взгляда, смотрел на Зулему как на куклу, в которой для него секретов нет. А всякий настоящий игрок, каким бы коварным он ни был, из самолюбия всегда предпочитает иметь дело с достойным соперником. Нет смысла изучать бесконечно малые величины, чтобы уметь ответить на вопрос, сколько будет дважды два.

Его занимала одна только Ирене. Она молчала. Упрямо продолжала смотреть на Бальдера, и ее зеленоватые глаза по временам вспыхивали насмешливым огнем, будто про себя она думала: «Ничего, говорите себе… говорите… Я вижу глубже, чем вы думаете».

Ее взгляд беспокоил, преследовал Бальдера. Он видел, что она не отводит от него взгляда, и язык у него развязывался еще больше. Но в то же время он размышлял: «Эта девчонка, кажется, себе на уме. Надо будет поговорить с ней наедине. Где она только раскопала такую подругу? Порой мне кажется, что она смеется надо мной. Слушает, но ее мало что интересует из того, о чем мы говорим. Почему она молчит?»

— Нам нужно сойти в Бельграно, у нас там дела, — сказала Зулема.

— Нам нужно навестить одно семейство, — добавила Ирене.

— Когда же мы увидимся? — спросил Бальдер.

Женщины переглянулись, и Зулема ответила:

— Если не возражаете, в четверг у консерватории, на углу улиц Либертад и Тукуман. Часа в четыре, в пять минут пятого.

Поезд замедлил ход. Они попрощались. И все. Бальдер видел, как они вышли на мостовую, обходя желтые металлические столики, стоявшие на тротуаре у пивной.

Когда поезд тронулся, они обернулись и помахали ему, а Бальдер, когда они исчезли за деревьями, откинулся на сиденье, заглянул в лицо пассажирке, которая шла по проходу с букетом роз в руках, и сказал себе:

«И это — все?»

Но в ту ночь он не спал.

Наудачу

альдер поднимает голову и на фоне серебристого неба видит волюты — щеки смеющиеся греческих масок, которые через каждые двадцать метров украшают балюстраду Национальной Консерватории.

Ниже, на фризах — группы амуров на буйном римском пиру. Стрелы из их луков пронзают цементные сердца; с высоты многоугольной фаски, уходя на запад и на север, опускаются две грязно-серые стены здания, заключающего в себе сто тридцать тысяч кубических метров невидимой субстанции искусства, которое представляют театр «Колон» и Национальная Консерватория. Бальдер испытывает непонятную нежность к этому огромному зданию, украшенному балконами, капителями, ионическими колоннами и округлыми косяками. От волнения у него темнеет в глазах. Где-то там внутри должна быть Ирене, в каком-нибудь мрачном классе, на уроке пения у престарелого профессора. Пока Бальдер ждет Ирене, он разглядывает людей, беседующих у дубовой входной двери, под окнами с фигурной решеткой. На площадке лестницы с мраморными ступенями расхаживают швейцары в синих ливреях. Панели из яшмы в коринфском обрамлении кажутся желтыми рекламными щитами на фоне грязно-серых стен. В окнах второго этажа — матовые стекла, как в больнице. В просветах между колоннами — запыленные барельефы, изображающие лиру и лавровый венок. Бальдер смотрит на запад. Залитая солнцем улица Тукуман с круглыми вырезами в асфальте под зелеными купами деревьев упирается в каменный постамент и мраморную колонну, на которой стоит бронзовая фигура генерала. Электрические провода тянутся в вышине, как основа паутины, оставшейся несотканной. Бальдер снова смотрит на дверь консерватории, но Ирене все не идет.

На балюстраде греческие маски, темнеющие на серебристом фоне неба, беззвучно хохочут, открыв рты. Звонит трамвай, и Бальдер, терпение которого истощилось, заходит в кафе напротив.

В зале с деревянными стенами, украшенными зеркалами, многочисленные посетители играли в кости и беседовали о театральном сезоне; низкий белый потолок умножал шум и гам этого сборища второстепенных певцов, хористов, преподавателей музыки, машинистов сцены и танцовщиков.

Двое детей в белых пыльниках переезжают улицу на трехколесном велосипеде прямо перед тремя остановившимися автомобилями, полицейский в синей форме смотрит на детей, соображая, нарушают они правила или нет; дети поднимаются на тротуар, полицейский делает знак рукой, и за столиками кафе возобновляется адский шум.

Некоторые участники разговора стоят на тротуаре, облокотившись на подоконник, и беседуют с теми, кто внутри. Бальдер смотрит на часы — пять. Ирене обещала выйти в четыре. Он начинает беспокоиться, таинственный дровосек колет дрова в груди. Оглянувшись, подзывает официанта:

— Какой сегодня день?

— Среда.

— Как?.. А не четверг?

— Нет… Сегодня среда…

— Как же может быть среда?

— Сегодня среда… взгляните, — официант берет со столика газету, и Бальдер хлопает себя по лбу. Как может Ирене прийти, если они договорились, что встретятся в четверг в четыре часа дня? Успокоенный, Бальдер улыбается, качая головой, расплачивается, встает и думает: «Со мной что-то неладно!.. Эта девушка сведет меня с ума».

На другой день он снова прогуливался на углу у консерватории. В пять минут пятого из дверей, выходящих в сторону Серрито, высыпала пестрая стайка девушек, от которой отделились Ирене и Зулема.

Похолодало. Складки розового шелкового платья Ирене едва виднелись из-под легкого пальто небесно-голубого цвета с горностаевым воротником; под белой фетровой шляпкой лицо ее среди черных локонов казалось еще нежней и бледней. Она шла ленивой, но упругой походкой, небрежно держа в руке папку, а другой рукой придерживая полы пальто, которое облегало ее фигуру и подчеркивало округлость бедер и красивые ноги в коричневых туфлях.