Бирон и Волынский - Петр Полежаев

Не было поводов радоваться и дворянству средней руки, так называемому шляхетству, для которого новорожденный не мог служить признаком улучшения. Да и само шляхетство в то время не могло похвастаться высоким уровнем развития: большинство оставались безграмотными. Меры к распространению просвещения, на которые указывал Артемий Петрович, не только не прививались, а, напротив, признавались вредными и послужили к обвинению автора в политической злонамеренности.

Зато рождение принца Иоанна произвело истинный переполох в высших сферах. Там возник для всех важный вопрос: составит ли новорожденный политический центр, к которому должны тяготеть неизбежные спутники? Над разрешением этого вопроса и над составлением различных комбинаций заработали политические вожаки.

Непритворно был рад новому событию старый вице-канцлер Андрей Иванович, сильно заботившийся о судьбах русского престолонаследия. В последнее время оракул, казалось, сам потерял под собой почву. Сгубив Волынского не из простого соперничества и национальной вражды, а из глубокого убеждения в неизбежном вреде политических замыслов его, он теперь, по достижении преступного успеха, начинал сомневаться в своей непогрешимости, сомневаться в том, что та цель, к которой стремился его казнённый кабинетский товарищ, не была ли, хотя и мечтательна, но во всяком случае высока и благородна. Сомнение в самом себе доводило его до болезненной раздражительности, увеличивавшейся ещё более от физического недуга. Притворная болезнь у него обратилась в действительное страдание, лишившее его употребления ног, хотя и теперь, сидя прикованным параличом к креслу, он продолжал по-прежнему управлять судьбами русского государства. В сущности, Андрей Иванович Остерман был честный немец, один из тех немцев, которых на Руси появлялось немного. Во всех действиях его, даже в тех, которые кажутся на наш взгляд преступными, проводились иногда ложные, ошибочные, но, тем не менее, всегда честные убеждения, без своекорыстных расчётов. Нельзя же винить его, что, по немецкой натуре своей, он считал единственными спасителями России немцев. В рождении сына у Анны Леопольдовны вице-канцлер видел обеспечение будущности престола и отстранение крамол.

Радовался появлению на свет божий принца Иоанна и другой вожак из немцев — фельдмаршал Миних. Строго, говоря, фельдмаршал не был вожаком политической партии, но, по месту своему во главе войска, он владел решающей силой и очень хорошо понимал своё положение. В сознании своего превосходства во всех отношениях над ничтожеством обер-камергера — фаворита он не мог не завидовать ему, но, вместе с тем, не мог не видеть, что, при благосклонности императрицы, всякая попытка против любимца будет иметь одинаковую участь с попыткой Волынского. Он ожидал удобного случая, и рождение принца казалось ему именно этим-то благоприятным обстоятельством. Притом же сама судьба, сгубив Артемия Петровича, очищала ему свободное место при дворе принцессы, которая, по личному характеру своему, не могла обойтись без руководства. Но как человек немецкий, следовательно, осторожный, он не выдавал до времени своих видов, упрочивая себе место подле принцессы и не возбуждая близостью отношений подозрительности фаворита.

Совсем в другом положении находился владетельный герцог курляндский. Рождение принца было для него неизмеримым горем, окончательно разрушавшим все его надежды. Обыкновенно, чем ограниченнее человек, тем более он высокого о себе мнения. Герцог Бирон, под обаянием власти и окружающего раболепия, постепенно убеждался и, наконец, убедился вполне в таких своих высоких квалитетах, которые, бесспорно, давали ему право на самое высокое положение в Российской империи. Для достижения этого положения он пытался породниться то с Анною Леопольдовною, то с Елизаветою Петровною, но и у той и у другой попытки оказались совершенно неудавшимися. Создать же какую-нибудь замысловатую комбинацию, для очистки дороги у него недоставало ума. Рассчитывал было он, что с казнью Волынского и с назначением на вакантное место кабинет-министра покорного орудия, Алексея Петровича Бестужева, очистил было путь… а тут явилось ещё новое препятствие в лице ребёнка, и от кого же? — от принца Антона… Понятно, сколько накипало желчи и как тяжело отзывалась на всех окружающих раздражительность его светлости. В первые дни к нему решительно не было доступа; ни один паж, скороход или гайдук не уходил без синяков; немало слёз пришлось пролить даже высокородной супруге его, урождённой Тротта-фон-Трейден, хотя вообще герцог относился к ней с особенным почтением; немало пришлось вынести упрёков, едких замечаний и императрице.

Радостней всех встретила появление принца государыня Анна Ивановна, едва ли не радостнее самой матери. Действительно, было много причин радоваться императрице. Она любила племянницу, и её немало тревожила несогласная жизнь молодых супругов. Как ни старалась она умирить их, как ни журила молодую женщину, как ни толковала ей о необходимости уступать, обращаться ласково и приветливо, Анна Леопольдовна упорно держалась в своём отвращении к мужу. «Теперь, — думала императрица, — ребёнок свяжет отца и мать и из общей любви возникнут дружеские отношения». В ослеплении радостью она видела в ребёнке какой-то общий залог любви, мира, согласия, и ей казалось, что теперь непременно должны исчезнуть и враждебные отношения между племянницею и фаворитом, обострившиеся со времени отказа принцессы в руке Петру Бирону и с тех пор всё более развивавшиеся.

Анна Ивановна рождена была быть не императрицею громадной империи, а заурядной хозяйкою, преданною любви и домашнему очагу. С неизмеримою любовью встретила она внучка, хлопотала о приёме его из рук акушерки и о помещении его подле своей спальни. С неутомимою заботливостью и предупредительностью входила она в каждую мелочь ухода за новорожденным. Пеленать и распелёнывать ребёнка поручено было самой герцогине курляндской, опытной в этих делах, и то не иначе, как в присутствии государыни. При каждом крике и плаче ребёнка, было ли то днём или ночью, Анна Ивановна постоянно являлась у постельки с тревогою — отчего ребёнок беспокоится, не голоден ли, не болен ли? Это время было самым лучшим во всей многострадальной жизни императора Иоанна, к которому судьба обернулась потом злою мачехою.

В избытке восторга, открывая в ребёнке не видимые ни для кого другого прелести, императрица, указывая на него всем близким лицам, приговаривала: «Вот мой преемник, будущий император российский!» И слова эти скоро разнеслись во все стороны.

Но этот император ещё ребёнок, умевший только кричать до синевы лица да болтать ножонками и ручонками, — кто же будет до его совершеннолетия, если что случится с императрицею? Этого никто не знал, не знала даже сама государыня, вся погружённая в хлопоты о ребёнке и старавшаяся не думать об этом неприятном вопросе, напоминавшем ей о собственной смерти. У всех, однако же, создавалось убеждение, что более всех, конечно, имеет право мать императора, принцесса Анна Леопольдовна.

Скоро пришлось подумать о преемнике поневоле. От хорошей ли погоды, которою отличалась вторая половина августа 1740 года, или от возбуждённой деятельности по случаю рождения принца, только Анна Ивановна во всё это время чувствовала себя хорошо. Она как будто забыла о своих недугах, но наступивший сентябрь заставил её вспомнить о них с сугубою силою. Начались нескончаемые сырые холодные дни, с непроглядным туманом по целым дням и ночам, с безумолчно воющим ветром, и императрица снова стала жаловаться на боль и ломоту. К прежним немощам присоединились новые: чаще стали появляться нестерпимые боли в пояснице, тошноты, головокружения и бессонницы, которыми она хотя страдала и прежде, но значительно реже и периодически. Придворные доктора Фишер и потом португалец Синхец, определившие недуг осложнением каменной болезни и подагры, выбивались из сил в усердии, но положение не улучшалось, а, напротив, со дня на день становилось всё хуже и хуже; наконец доктора должны были сознаться, что состояние здоровья опасно.

Государыня вдруг как-то опустилась и похудела. По целым дням сидела она неподвижно в своём кресле, не отпуская от себя своего обер-камергера, хотя владетельный герцог курляндский менее чем кто-либо мог доставить развлечение. Его постоянно недовольное, озабоченное лицо, раздражительность и придирчивость к каждой мелочи одни были бы в состоянии нагнать уныние и тоску на самого здорового человека. Проводя в таком положении дни, императрица не успокаивалась и по долгим ночам, не смыкая глаз. До крайности возбуждённые нервы работали усиленною неестественною деятельностью, доводя до галлюцинаций. Картины одна другой мрачнее сменялись в воображении, то наполняясь неопределёнными, страшными образами, то формулируясь в яркие краски кровавых казней невинных жертв, между которыми чаще других являлись: молодой красавец Иван Долгоруков и в особенности живо — красивый облик кабинет-министра, бледный, обезображенный, упрекающий в неблагодарности и громко зовущий на суд.