Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные - Дэвид Слоан Уилсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока что я описывал внутригрупповые черты кальвинизма так, что многие читатели, возможно, сочтут его в моральном плане достойным самых высших похвал. Трудно не восхищаться таким человеком, как Беза, кто, занимая пост первого среди равных, сам просил предоставить ему справедливый шанс ухаживать за умирающими от чумы. Однако я все же не намерен писать романтический портрет кальвинизма: в нем были и другие элементы, неестественные и даже отвратительные не только для людей нашего времени, но и для некоторых современников Кальвина. Поэтому давайте посмотрим на темную сторону кальвинизма. Можно ли и ее объяснить теорией многоуровневого отбора так же успешно, как сторону светлую?
В Женеве Кальвин пытался установить очень плотный социальный контроль. Ежегодно в каждую семью горожан приходили духовные лица – определять уровень духовного здоровья. Посещение Церкви было обязательным. За игру в кегли на Пасху юношу из одного известного семейства посадили в тюрьму. Были у Кальвина и другие столкновения с богатыми и могущественными горожанами – на тех же основаниях. Ами Перрин, верховный военачальник города, был брошен в тюрьму за неподобающие танцы на свадьбе. Он не раскаялся и отказался предстать перед Консисторией, что побудило Кальвина написать следующее письмо (цит. по: Collins 1968, 157):
Я прошу вас задуматься вот о чем. Мне не под силу иметь два веса и две меры, и, поскольку необходимо, сообразуясь с законной причиной, поддерживать равенство, никто, без сомнения, не может мириться с неравенством в Церкви Божьей. Вам ведомо, или должно быть ведомо, кто я: я тот, кому закон Небесного Наследия настолько дорог, что никто не может помешать мне защищать его с чистой совестью. (Что до меня, то в этом деле я желаю принять во внимание не только наставление для Церкви и спасение вашей души, но и вашу пользу, имя и досуг: только подумайте, сколь гнусное пятно может пасть на вашу репутацию, если оставить вас на свободе и не ограничить общим законом, властвующим над всеми? Определенно лучше будет в согласии с моим рвением и вашим благом предупредить опасность столь постыдного клейма.) Я хорошо знаю, что говорили в вашем доме: мол, мне стоило бы вновь распалить костер, который едва тлеет, дабы не повторилось со мной то, что было несколько лет тому назад [выдворение из Женевы]. Но такие намеки в моих глазах ничего не стоят. В Женеву я вернулся не отдыхать и не преследовать выгоду, и я не стал бы жаловаться, если бы пришлось снова ее оставить. В этом польза и невредимость (да славятся они!) Церкви и города, позвавшего меня… Но ни презрение, ни неблагодарность некоторых не заставят меня ни отказаться от моего долга, ни отложить до последнего моего вздоха то усердие, что Бог возжег во мне ради этого города.
Кальвин закончил письмо словами: «Да хранит вас Бог и да явит Он вам, насколько удары (coups) от искреннего друга лучше, чем вероломная лесть от некоторых других». Да, нам может показаться странным, что этот конфликт вырос на почве, казалось бы, ничтожного нарушения, но его природу все равно можно объяснить в терминах теории многоуровневого отбора. Вопрос заключался в том, должны ли влиятельные члены общины отвечать тем же самым этическим стандартам, каким отвечают все остальные. Кальвин отождествил себя с благом всего города и привлек религию для устремления к нравственной вершине, достичь которой не позволяет никакая светская власть – и это отличный пример основного тезиса данной книги.
Когда мы изучаем поведение, которое кажется нам странным, его нужно оценивать с учетом исторических особенностей. Еще один конфликт между Кальвином и Перрином касался стиля одежды, в котором один тип платья был пошит с разрезами в покрое – подкладкой наружу. Перрин хотел нарядить солдат в такую форму для смотра лучников, но вмешался Кальвин, назвавший вопрос одежды предметом «высочайших и глубочайших принципов». Возможно, мы начнем понимать, почему Кальвин мог так возмущаться по поводу веяний моды, если вспомним, что именно этот стиль был признан непристойным и запрещен в Аугсбурге, Цюрихе и Берне еще до того, как Кальвин прибыл в Женеву (Collins 1968, 158).
Да, возможно, нам трудно осознать, что стояло на кону за разногласиями по поводу танцев и одежды – но справедливо сказать, что были и другие серьезные угрозы. Если бы «Международная амнистия» с ее современными требованиями существовала в XVI веке, любая религиозная или политическая организация Европы попала бы в «черный список». Ссылка, пытка, казнь – все это были приемлемые формы социального контроля: так наказывали за поведение, которое крайне отклонялось от принятых норм. Мы уже видели, что кальвинизм в какой-то мере поощрял взаимную критику, признавал различие во мнениях и создавал систему сдержек и противовесов, необходимых, чтобы группа могла принимать разумные решения и противостоять разрушению изнутри. Но распри с теми, кто был вне Церкви, вызывали совершенно иную реакцию. Как-то раз на кафедре проповедника в соборе Святого Петра наклеили плакат. Этот плакат расценили как угрозу Церкви – и арестовали некоего Жака Груэ, друга влиятельной семьи Фавров. Груэ под пыткой признался в авторстве, а при обыске в его доме нашли и другие уличающие доказательства. Вот как рассказывает эту историю Коллинз (Collins 1968, 161–162):
Он назвал Кальвина «великим лицемером», желавшим, чтобы его обожали, возжаждавшим принять на себя «достоинство нашего святого отца, папы римского». Моисей, утверждал он, сказал многое и не доказал ничего, а все законы, божественные или людские – просто человеческая прихоть. На полях книги Кальвина о бессмертии Груэ написал: «Все это чушь». Груэ, как говорит Роже, был свободным мыслителем и либералом в современном смысле слова. Он различал нападки на Бога, с которыми городские власти не должны иметь дела, и преступления против общества, которые необходимо обуздать. Как указал Шуази,
