Горящие сосны - Ким Николаевич Балков

Монах подумал, что Воронов, как и те, памятью его обозначившиеся, начнет измываться над ним, и он насторожился, но Тишка уже говорил о другом, он говорил о Байкале, который не сегодня-завтра поломает лед, и тогда подуют ветры, один хлеще другого, а пуще всех расстарается Баргузин и почнет мять ледовую замесь. Но вдруг он замолчал, прислушиваясь к чему-то в себе, потом тихо, с приметной робостью в мягком украдчивом голосе сказал:

— Ты знаешь старика Бальжи? Знаешь, конечно, коль скоро захаживаешь в баргузинскую долину. И я иной раз забредаю к нему, бывает, и задержусь на пару дней. Спокойно у него, никто не потревожит, а если кто и придет, то неплохой человек, плохого не тянет к старику. Ну, так вот, сказывал он, будто де выдался в давнее-давнее время худой год в здешних краях, бескормица косила табуны, и зверь из ближней тайги ушел. На сотни верст земля обезводилась, почернела. У людей не осталось сил даже выходить из юрт. Там и лежали у остывших очагов мертвые рядом с живыми. И сказал тогда старшой в роду прозваньем Чивыркуй: «О, бурханы, примите мою жизнь и сделайте с нею, что захотите, только умоляю, Всесильные, не дайте моему роду пропасть в немоте ночи!» И сказали бурханы: «Все в твоей власти, Чивыркуй, твоя жизнь — это жизнь людей, ты волен поступать с нею, как пожелаешь, хотя бы и оборотить ее в благодатную воду». И сказал тогда Чивыркуй: «Так тому и быть». Вдруг загрохотали громы, засверкали молнии, и одна из них сожгла Чивыркуя. Но на том месте, где стоял темноволосый Чивыркуй, пробилась из земли зеленая струя воды, она хлестала день и ночь, а потом еще день и ночь, пока не разлилась широко и вольно. Перед водой отступили люди, но не в страхе, с надеждой, что баргузинская долина снова зазеленеет. Так и случилось. А со временем озеро, названное именем Чивыркуя, соединилось с Байкалом и стало прозываться Чивыркуйским заливом.

— Я был знаком с ним, — сказал Агван-Доржи.

— С кем… с ним?

— С Чивыркуем.

— О чем ты?! — со страхом воскликнул Тишка. — Ведь он помер когда себе!

— Да нет, не в этой, в другой жизни, — сказал Агван-Доржи. — И у тебя были другие жизни, только ты еще не отыскал их в своем сознании, дремлют они там невостребованные, но придет срок и ты узаешь про них и возрадуешься. Живущее в сознании человека не умирает. Умирает тело, а то существо, тонкое и чистое, не замутненное сансарой, не определяется временем, проталкивается сквозь него, как мука чрез сито.

Они пришли в зимовейку, низкую, едва приметную на сером скате скалы. Тишка забежал вперед, открыл дверку, пропустил монаха, а пес сам проскользнул в теплое жилище; посреди стояла печурка, сложенная из легкого пористого кирпича, в переднем углу висела иконка с ликом Христа Спасителя, а прямо под нею стоял сбитый из тонких жердинок столик, накрытый желтой скатертью. Впрочем, теперь уже исчерна желтой. Горела свеча. К дальней от порога стене приткнулась лежанка с небрежно наброшенной на нее медвежьей шкурой. Пес, увидев ее, зарычал глухо, утробисто, шерсть на загривке встала дыбом, он попятился и едва не сбил с ног перешагнувшего через порог Воронова. Тот вскрикнул и чуть было не пнул пса, но удержало упрятанное в темных зеленоватых собачьих глазах, он лишь слегка ссутулился и подсел к печурке.

В зимовейке было оконце, сквозь бычий пузырь тонкой дрожащей струйкой пробивался дневной луч, упадая на пол и на противоположную бревенчатую, с повылазившими моховыми завязями, стену. Рыжий пес отыскал свободное место, куда стекала струйка света, и, время спустя пригревшись, разлегся на полу, вытянув лапы и со вниманием оглядывая ближние предметы, а пуще того, норовя уловить запахи, тянущиеся от съестного. Нет, ему не хотелось есть, но он помнил о своем хозяине, часто беспомощном и слабом, он так считал, и тянуло помочь ему, при надобности и подкормить, а коль выпадет, то и пожалеть. А иначе зачем бы ему приворовывать? Водился за ним такой грешок, впрочем, невеликий, для того лишь, чтобы кожаный хозяйский тулунок не был пуст. Пес наловчился развязывать тулунок и припрятывать съестное, так что хозяин при случае мог заглянуть туда и сказать с радостью:

— Во как?.. Значит, добрые люди не пожалели, помогли.

Пес задремал и в дреме увидел себя человеком, и растерянность пала на него, и не было на сердце радости. А люди меж тем сели пить чай и продолжили начатый разговор, отхлебывая из круглых медных, с бурятским орнаментом, чашек. Чашки в свое время Тишка прихватил у нойона Бадмы, влезши в его юрту и изрядно почистив в ней. Многое тогда, как, впрочем, и в прошлые разы, он раздал бедным людям, те, может, и хотели бы отказаться от нечаянного подношения, да опасались, зная про горячий нрав дарителя. Вспыхнув, Тишка мог и побить. Но, еще хуже, если бы он заподозрил, что не берут у него, потому что сами имеют. «Ладно, — говорил он в таком случае. — Проверим! Нам-то что?..» И учинял проверку, после нее обиженный еще долго вздыхал, но жаловаться не спешил даже ближней родне. Тишка пользовался авторитетом не только среди русских, а и среди бурят: его уважали и вместе боялись, и всегда радовались, когда ему выпадала удача, говорили меж собой с ничем не объяснимой гордостью:

— Воронок-то, слышь-ка, подчистую вымел из вагонов и тут же разбросал по посельям. Ловок. Сам Леший — брат ему!

— Братва открыла на меня охоту, — негромко говорил Воронов, смешивая русские слова с бурятскими. — Их нойончик шибко рассвирепел, когда я из-под носа у него увел катер и загнал тож братве, только другой. Гребешок почел это за смертную обиду. И ладно. Когда ему плохо спится, у меня на сердце радость.

— Что есть радость?.. Чувство, обратное печали, — так же негромко, но еще и с грустью говорил Агван-Доржи. — И то, и другое рождается сансарой. И деянья твои не в укрепление кармы, в ослабление ее.

— Почему же?.. — Не оттого, что понял что-то в словах монаха, больше от возжегшегося в нем нетерпения спрашивал Тишка.

— Да потому, что радость и печаль идут от желаний, а не от потребности служить истине. Знаешь ли ты, что есть люди, которые не умирают?

— Слыхал про вечного Жида. Ну и что?

— Да нет, тут другое… Они не умирают, потому что не умеют одолеть желаний и бродят на земле как тени, никому не нужные, гоняются за призраками, такими же бесплотными,