Утоли моя печали - Сергей Алексеев

– Стоять и не двигаться! – как в кино сказал он и выстрелил в воздух.

Эти трое схватили фляги и безбоязненно побежали к лестнице, причем не как воришки, застигнутые врасплох, – не бросили украденного.

– Стой! Стрелять буду! – закричал Ярослав и пальнул у них над головами. А воры хоть бы вздрогнули, хоть бы пригнулись – через секунду оказались на лестнице и понеслись вниз по каменным ступеням. Однако где-то на середине не вписались в поворот и потеряли одну флягу, которая покатилась по каменному развалу и где-то застряла. Но со второй так и убежали!

Позже, когда рассвело и поднялся утренний туман, Ярослав нашел флягу, вылил воду и принес к себе на крыльцо – ничего особенного, обычная и уже не новая, типичного колхозного вида.

После этого четыре дня еще он вставал по ночам, обходил территорию близ дома, слушал, но водоносы больше не появлялись. И уже совсем было успокоился, думая, что все-таки напугал странных воров, если бы спустя еще сутки среди ночи не услышал дробный топот горных козлов, скачущих с горы. Кто-то чужой появился и спугнул, поскольку животные были почти ручными. Ярослав выскочил на улицу и сразу же увидел три согнувшиеся под мешками знакомые фигуры. Они спускались вниз от ледника по северному склону, скакали по камням не хуже козлов, рискуя свернуть шею. В общем-то веской причины догонять их не было – что можно украсть на пустой голой горе? – однако Ярослава повлек инстинкт преследования. Он выстрелил и помчался наперерез Ночные воры прибавили ходу, сбежали на каменистый уступ и, не задерживаясь, ринулись вниз по развалу. И тут один все-таки споткнулся, опрокинулся и исчез среди глыб. Двое других благополучно оторвались от погони – Ярослав никогда бы не рискнул прыгать по скользким от росы камням – и пропали за полосой густого ивняка по кромке озера. А он с карабином наизготовку осторожно спустился к месту, где упал один из беглецов, и отыскал лишь лопнувший от удара о землю пластиковый мешок, набитый кусками льда. Чужак незаметно исчез, вероятно, уполз на безопасное расстояние и убежал.

Ярослав вытряхнул лед, принес мешок домой, обследовал его и опять ничего не обнаружил.

А скоро в Скит явился и хозяин Дворянского Гнезда…

Приехал он на лодке, в сопровождении двух стриженых парней, исполнявших обязанности телохранителей (не они ли по ночам воровали воду?), и с кухаркой-служанкой, молодой, послушной и приятной женщиной с корзиной, где были припасы. Это можно было расценить как официальный визит – познакомиться со своим соседом. Ярослав работал в заповеднике уже два года, освоился и чувствовал себя хозяином положения, но встретил Овидия Сергеевича, как встречал всех остальных, – сдержанно и без лишних эмоций. А тот хоть и подчеркивал свое дружеское отношение, однако, будто розыскной пес, обнюхивал Ярослава с головы до ног. И делал это, надо сказать, с умением, исподволь, как бы невзначай, но с упорством порой дотошным, что никак не вязалось с его вальяжным самодовольным видом. Он с любопытством осмотрел дом, его окрестности, пока кухарка готовила обед на траве, с удовольствием окатил голову под душем из цистерны и стал угощать Ярослава коньяком и фруктами.

В разговоре было полное ощущение, что новый сосед пытается вывернуть собеседника наизнанку, и, когда речь зашла о матери, когда начались лобовые расспросы о личной жизни, Ярослав замкнулся. О матери он вообще помалкивал. Она всю жизнь занималась генной инженерией, была профессором и ведущим специалистом в своем институте, готовила к этому же сына и, на первый взгляд неожиданно, стала советовать, а потом и настаивать, чтобы он поступал после школы в Институт международных отношений, где у нее были тесные старые связи. Ярославу с детства нравились деревня, животные, природа, по целому лету он жил в подсобном хозяйстве, где выращивали и содержали подопытный чистопородный скот от лошадей до кроликов и мышей. Однако мать, привыкшая командовать на кафедре и в своем отделе, оставалась властной и дома, так что сын поехал поступать в МГИМО и поступил, несмотря на бешеный конкурс. И в этот же год, устроив сына, она неожиданно уволилась с работы и отправилась жить в Свято-Никольский монастырь.

Казалось, она никогда не была набожной, не помышляла о монашестве, и такой оборот окончательно сбил с толку Ярослава. Он любил мать, как всякий сын, выросший в неполной семье, на одних руках, и продолжал любить ее, но не хотел рассказывать о ней ничего и никому. Тем более этому стареющему «новому русскому», вторгшемуся в охранную зону заповедника. Но чтобы понять ее самому, обложился богословской литературой, – а тогда среди интеллигенции вдруг обнаружилась тяга к храму, не преследовали за убеждения, и, стоя одной ногой на богоборческих идеях Маркса, другой в церкви, мать стала усердно креститься, полагая, что это и есть вера. Религиозность стала очередной модой, как недавно Фрейд, Юнг и прочие запрещенные философы. Ярослава это оттолкнуло от храмов, заполненных сверхнабожными интеллигентами со свечками в руках, шарящими глазами по иконным ликам, как по картинам в музее. Но читал он с удовольствием и возрастающим интересом, прошел от Сергия Радонежского к Серафиму Саровскому, затем Иоанну Кронштадтскому и, наконец, к Мануилу Лебешеву и его наследнику, долгое время бывшему келейником, митрополиту Иоанну. Читал больше для того, чтобы понять: как это ни с того ни с сего человек совершал великие духовные подвиги, презрев все радости жизни. И ладно средневековые подвижники, но вот, например, образованный, светский Мануил за веру отсидел пятнадцать лет при Сталине, затем пять при Хрущеве. Это не рукой махать в церкви, не ладан нюхать, а потом восторгаться от «сошедшей» благости… Ярослава стали звать в институте Затворником…

Что если бы сейчас сказать «новому русскому» о матери, которая, уйдя в послушницы, приняла обет молчания?

Больше всего выводило из себя, что Закомарный с порога стал говорить Ярославу «ты» и по-свойски хлопать по руке, по плечу или называть дипломатом.

– Слушай, брат, а как ты тут обходишься без женщин? – спрашивал он, не стесняясь, что рядом кухарка. – Я так вообще не представляю! Дня не проживу. А ты как?

Конечно, это был «мужской разговор», однако Ярослав чувствовал, как этот шумный, избалованный и властный человек вторгается еще в одну охранную зону его души. И в отместку стал называть его только по имени и на «ты», хотя Овидий Сергеевич в отцы годился. О ночных ворах из Дворянского Гнезда Ярослав речи не заводил, ожидая, что сосед сам скажет – было подозрение, он и явился сюда, чтобы урегулировать этот вопрос. Но тот продолжал выдавливать информацию из Ярослава.