Перед грозой - Агустин Яньес

С тех пор как отняли у него колокола, он не выходит из своей комнаты, разве только ранним утром что-то сделает по дому, и все. Его обуяла странная, болезненная сонливость. Вначале он удивил всех тем, что не выказал явного огорчения, увидев себя отстраненным от своих колоколов. Он был во власти полной апатии, полного равнодушия. Марта и дон Дионисио скрытно за ним наблюдали. Их тревожило его спокойствие. В нем но ощущалось ни протеста, ни раздражения; как всегда, он спускался достать воды из колодца, наколоть дров, вымести и окропить пол в церкви, в часовнях, в приходском доме, и паперть, и улицу перед входом в церковь. Ел он с обычным аппетитом, хотя всегда был достаточно равнодушен к еде. Но все же он не мог скрыть полностью свою обиду и тоску: когда к нему обращались, он словно не понимал, мысли его куда-то улетучивались, он ходил будто одурманенный, не замечая дороги, глаза от бессонницы впали. Чтобы избежать неприятных вопросов или разговоров, он уже к пяти утра подметал храм, паперть и улицу, к шести доделывал все домашние дела, а затем уходил в поло или сидел в своей комнате, избегая встреч даже с Мартой и Марией. К восьми-девяти утра неодолимый крепкий сон охватывал его, он просыпался к одиннадцати — двенадцати; тогда его звали поесть, а потом он снова ложился, и только начинало темнеть, погружался в сон до полуночи или до рассвета.

Удары колоколов, правда, стали причинять ему боль. Не в первые дни. В первые дни ему просто казалось, что он находится где-то далеко, совсем в другом селении, под другим, далеким небом, под властью безжалостных колоколов. (А ведь то же самое испытывали Виктория, и Марта, и Мария, и Луис Гонсага — когда того не мучили приступы помешательства, и Лукас Масиас, и падре Рейес. Это же чувство — для одних более осознанное, для Других неясное — захватило всю округу.) Когда до селения донеслись утренние молебствия в день святого креста, когда колокола начали звать к мессе, Габриэль воспринял их удары как удары кинжалом в сердце; страстная тоска перехватила горло, впервые руки его вспомнили о колоколах, и он готов был силой захватить колокольню, чтобы вновь свободно вздохнуть.

И столь сильными были эта острая боль и неудержимое желание, что, не позавтракав и никого не предупредив, он быстро вышел из приходского дома и побежал по пустынным улицам туда, где не будут преследовать его чужой колокольный звон и псалмы паломников. Внезапная мысль чуть было его не остановила и не заставила вернуться: эта приезжая, похожая на статую, — приезжая, ставшая его наваждением, быть может, она там, на горе (почему я не могу ее забыть?), вновь бы услышать, с ней поговорить (почему она напоминает мне о себе?), может, ей будет приятно встретить его (что за важность/), а ему придут на ум какие-то слова, которые он ей скажет (а что я ей скажу, если увижу?), и спросит ее…

Габриэль останавливается, отступает на несколько шагов назад, окидывает взглядом гору, раздумывает и, опустив глаза, идет сначала в одну сторону, потом в другую, внезапно возвращается, снова устремляется вперед; порыв ветра доносит до него окончания псалма на «шь». (Ты умрешь. Ты умрешь.) Вот послышался удар большого колокола. (Как безобразно он звучит. Если бы некий умерший муж услыхал, как его жена разговаривает с другим мужчиной, ее голос, верно, звучал бы для него так же ужасно… Какая дикая мысль! Как мне это пришло в голову? Да, да, если бы другой мужчина упомянул о самом сокровенном с той, которую он, муж, взял в жены невинной девушкой… — И тут Габриэль вспомнил: говорят, приезжая — вдовушка.) Габриэль ускоряет шаг, пока не теряет из виду гору и селение, пока не перестает слышать псалмопение, колокольный звон, голоса, но ему не под силу расстаться с навязчивыми мыслями. (Я уже вроде Луиса Гонсаги; говорят, это она его с ума свела, но ведь это неправда, он и раньше был не в себе, — почему у меня отняли колокольню? — я не подумал о причине; не слышал ли кто-нибудь, что мне сказала эта женщина, — подальше от женщин! — руководить оркестром? — смешно, чего только в голову не придет людям — когда вы оставите меня в покое? — во всяком случае, в Иосафатовой Долине — а если мне предложат играть на трубе? — Да, я думаю, что она меня узнает и подойдет ко мне, но ведь муж не спускал с нее глаз, — а кто был ее муж? От чего он умер? С ума сойду — лучше сто раз перекреститься, может, исчезнут все эти видения — святым крестом — будет лучше не возвращаться в селение — от врагов наших — но отсюда куда уйдешь — избавь нас, господь, от нее — спаси тебя, боже — Викторией ее зовут — Ave Maria полная благодати, если станет она и далее меня опутывать, лучше уж не молиться — из всех женщин — лучше не буду молиться — плод твоего чрева, Ave Maria — посмотрим, быть может, сейчас — Ты умрешь. Ты умрешь, она так же — с меня ничего не возьмешь, Виктория — Ибо в день святого креста — неужели не увижу ее?..) Трижды перекрестившись, прервал он свое моление, растянулся у скал. И вскоре заснул.

4

Той ночью, со второго на третье мая — Dies irae, dies illa — дон Дионисио — Quantus tremor est futurus — был во власти тяжелого сна — Quidquid latet арparebit — ему снилось, что он прожил многие годы, пережил много ужасного — Ingemisco, tanquam reus — или понял, что в нем уже иссякают жизненные силы — Mors stupebit et natura — проснувшись на заре, он почувствовал себя совсем старым — Culpa rubet vultus meus — печальным — Cor contritum quasi cinis — и беспомощным — Iudicanti responsura — почти трупом — Per sepulchra regionum — он не узнавал сам себя! Как воскресший из мертвых.

      Lacrimosa dies ilia,Qua resnrget ex favilla,Iudicandus homo reus.

Проснувшись, он сразу же ощутил чудовищную подавленность, ужасную, хотя и неясную тревогу, страстное желание молиться, взывать:

      Rex tremendae majestatis,Qui salvandos salvas gratis,Salva me, fons pietatis.

Болезненные, будто вывихнутые на дыбе, всплывали воспоминания сна, а в ушах продолжало звучать:

      Tuba mirum spargens sonumPer sepulchra regionum,Coget omnes ante thronum.

Обрывки сонных видений объединялись, мало-помалу оживая:

      Quid sum miser tune dicturus?Quem patronum rogaturusCum vix justus sit securus?

Бледные тени рассвета скользили как в могиле, в которую сходят прожитые часы, завершившие свое существование в пожарище истекшего времени:

      Dies irae, dies ilia,Solvet saeclum in favilla:Teste David cum Sibylla.

Да, все это так и было: церковный дом во мраке, уже наступила ночь; он был удивлен, заметив человека, притаившегося, поджидающего кого-то на галерее рядом с Кухней, откуда вдруг появился женский силуэт, — это Мария? Марта? Человек что-то говорит ей едва слышным шепотом; она пытается убежать, человек ее удерживает. «Нет, нет», — умоляет женщина. Голос Марты, но по виду больше похожа на Марию. «Нет, пот, нас могут увидеть, может прийти мой дядя, какой стыд!» Потом вроде голос Марии: «Я тебе уже говорила, не приходи, не хочу, пожалуйста, ради святейшей Марии». Человек ничего не говорит, тяжело дышит, крепко ее сжимает в объятиях. Дои Дионисио застывает на месте, пораженный страшным гневом, но он не может излить свой гнев, — губы и язык у него словно парализовало. Что делает Микаэла в церковном доме и в такую пору? Разве не было запрещено Марии встречаться с ней и, что еще непростительнее, принимать в этом доме? Конечно, это Микаэла. Нет никакого сомнения. Ее голос, ее жесты. А мужчина? Мужчина, боже мой! Кто это?.. Наконец дон Дионисио обрел дар речи… Мария… это ее шаги, ее стоны, она бежит к своей комнате, падает. «Негодяй!» Мужчина также исчезает, лишь слышно его тяжелое дыхание. Ничего не видно. Дон Дионисио продвигается ощупью, но дороге наталкивается на что-то знакомое: а, это — второй столб, перед трапезной; это — окно, которое ведет в ризницу; здесь — столик с тазом для умывания рук, далее затем — перегонный куб, вечно шумящий и по ночам; дон Дионисио инстинктивно приподымает ногу, чтобы не споткнуться о порог двери своей комнаты; чья-то дрожащая рука хватает его за сутану, и звучит голос казнимого: — «Я, недостойный, хочу покаяться вам, сеньор священник», Дон Дионисио в испуге молчит. Он готов сказать ему: — «Мне, нет…» — но словно онемел. Чья-то рука все еще конвульсивно сжимает его сутану. Тут изголовье койки, тут кресло. Вот это край стола, а это книги: на ощупь он определяет: это — «Слава Марии», теперь по этой книге он готовит проповеди на май месяц. А здесь была — где же керосиновая лампа? И спички? Ощупью он ищет их на столе, на бюро, на кресле. А конвульсивно подергивающиеся руки и губы настаивают, умоляют. Кто же спрятал лампу и спички? Во мраке слышится глухой стук: кающийся бросается на колени, начинает исповедь: «Я заслуживаю преисподней, и пусть меня даже сожгут живым. Я — презренный. Убейте меня, сеньор священник, — в гнусных целях я использовал ваше гостеприимство и вашу отеческую заботу, я попрал ваши седины, издевался над благородством вашего сердца. Иуда был ангелом в сравнении со мной. Убейте меня!» Священник сам близок к смерти, но кровь его бурлит, как в детстве, когда его дразнили друзья-мальчишки. Он готов закричать: «Это ты, Габриэль? Я уже предвидел это». Его раненые чувства отступают перед молниеносно вспыхнувшей мыслью, что сейчас он — судья и должен отречься от сострадания, забыть — как бы это ни казалось немыслимым, — забыть имя грешника и имена близких и дорогих существ, пострадавших от греха. Дон Дионисио подавляет в себе тоскливое восклицание: «Мои племянницы!» — и старается как можно бесстрастнее произнести: «Продолжай, сын!» Вдвойне — сын: по духу и по крови, а поэтому вдвойне предатель. Скольких усилий стоит ему сдержать руку, готовую задушить это чудовище, скольких усилий стоит удержать крик: «Ты, Габриэль?» — и вместо этого он должен повторить: «Продолжай, сын мой!» — и проклятый голос продолжает: «Самое худшее, что я. люблю не Марию, а Марту, и, продолжая любить ее, я стал ухаживать за Микаэлой, обманывая и Марту и Марию». Снова взметнулась дрожащая рука исповедника, готовая карать карой всех веков и миров, поднялась рука и опустилась — с лаской. Нет, это голова не Габриэля, на его кожа. Нет! Это… кто… это? Быть может, Дамиан? Внезапный ужас сводит пальцы священника; старец испытывает необычный приступ тошноты: дух его слабеет под натиском охватившего его отвращения, неприемлемого для врачующего души: ведь он не должен помнить о чьей-то алчности или тщеславии, ненависти или любви. Он должен забыть обо всем, даже об имени прихожанина. Он должен превозмочь чувство отвращения, вызываемое этой заблудшей овцой, и по-евангельски приласкать его. Он не должен закрывать глаз своих перед миазмами, кои исходят от этого человека: «Мой грех тем более велик, что я питаю страсть ко всем женщинам селения, мне все равно, кто она. Я не могу видеть ни одну женщину, не пожелав ее. Дщерей Марии или замужних. И не только их. Я не могу даже подумать о какой-нибудь женщине, пусть и не знаю ее, не испытав позорного вожделения. Женщины, которые живут далеко, где-нибудь в Париже, в Германии. Женщины, которые жили когда-то давно. Все, все они возбуждают у меня вожделение». Дон Дионисио уже не может сдержаться и с силой сжимает плечо кающегося. «И в этом вы виноваты, сеньор священник. Вы так и не открыли мне, кто была моя мать. И я испытываю неутолимую жажду ласки, женской ласки. Вы хитростью препятствовали тому, чтобы я спокойно и доверчиво жил возле Марии и Марты, как брат, чьи помыслы чисты. Наконец, вы виновны в том, что отняли у меня единственную любовь мою: мои колокола, — в них я изливал свою душу и удовлетворял мою неуемную жажду, я научил их говорить так, как если бы это были голоса всех женщин и одной-единственной женщины на земле; я ласкал их, как ласкал бы жену, как ласкал бы Марту, если бы вы не отдалили меня от нее. Освободите меня от Микаэлы, она вводит в грех. Если вы меня не освободите от нее теперь, сию минуту, я отдамся Микаэле, вымещу на Микаэле всю мою ярость. Микаэла и я станем позором селения. Микаэла — моя гибель, и я погибну в эту темную ночь, в эту проклятую ночь…» Дону Дионисио казалось, что он покрылся кровавым потом. И во сне его вдруг охватило сомнение, а может, он не спит? Не стал ли он жертвой адского кошмара? Нет, нет, вот этот стол и это кресло его спальни. Он протирает глаза, чувствует, что они открыты. Нащупывает правой рукой, находит замок книжного шкафа. Прикасается к своей груди — может пересчитать пуговицы сутаны, обнаруживает надломленную пуговицу, которую так и не хватило времени сменить. Поднимает ногу и слышит, как скрипят ботинки. Отыскивает голову кающегося и находит ее, нащупывает жесткие взъерошенные волосы, липкие от пота. Боже мой, кто это? Габриэль? Дамиан? Сам Демон? Внезапно словно искра осветила его сознание: «Ведь это Демон. Изыди, Сатана, ибо написано, что с меня ничего не возьмешь, не смутишь меня!..» Священник осеняет себя крестом и разражается заклинаниями. И в это мгновение вдруг прозвучали вопли, никогда не слыханные в церковном доме. Сначала похожие на вопли мартовских котов, Потом почудилось, будто эти крики роженицы. Стонущая распласталась у ног дона Дионисио. Не понимая, как это случилось, он вдруг обнаружил себя в полном — белом и красном — облачении, словно готовился отслужить мессу по одному из великомучеников. Кто привел эту женщину в дом священника? Кто позволил женщине проникнуть в это священное место? Уже не только стены церковного дома, но и своды храма содрогаются от женских воплей. Вздрагивает красный светильник в алтаре, но лицо женщины никак не удается различить. Дон Дионисио смотрит на нее, как Христос смотрел на торгашей, проникших в храм. Покорная его взгляду женщина, прервав стопы, выговаривает: «Я любила его! Я до сих пор его люблю! Я виновна. Все случилось из-за моей любви!» Обезумев от гнева, не владея собой, дон Дионисио пинает грешницу. «Наш господь не был так жесток ни к Марии Магдалине, ни к женщине, совершившей прелюбодеяние». Но священник, обуреваемый яростью, продолжает пинать женщину. «Только не в живот, нет! — умоляет она, — нет, не в живот, он столь же священен, как алтарь!» А удары сыплются беспрестанно. «Ты не узнаешь меня, меня, твою племянницу? Не узнаешь меня? Меня зовут Мария Магдалина». — «Нет у меня племянниц!» — «Я — Марта, сжалься надо мной». — «Уходи, уходи отсюда, несчастная!» — «Я не виновна. Дамиан взял меня силой. Прошу, пусть об этом никто не узнает, сеньор священник… не узнаете меня? Я — Микаэла, я столько страдала, я готова себя осудить». — «Это бог осудит тебя, несчастная». А ведь верно, это — ее платье, одно из тех непристойных, что Микаэла привезла из Мехико, то самое, которое было на пей в страстной четверг. Он не видел ее лица, не узнавал ее голоса, прерываемого воплями, И он не в силах был изгнать ее отсюда даже побоями. Тогда священник воззвал к небесам: пусть силы небесные извлекут женщину из священного места. И чудо свершилось. Вот они в спальне Марты, перед статуей Марии Покровительницы. «Вы виновны во всем, вы один. Вы всегда оставляли нас одних, целиком отдаваясь своим обязанностям и заботам. Вы забывали о том, что мы — женщины, что мы слабые создания, жаждущие света, мучимые желаниями, что мы можем впасть в грех, замкнуться во мраке. Я так хотела иметь сына!..» — «И дьявол соблазнил тебя плотскими радостями.»«Пет, это был не дьявол…» — «Кто же тогда?» — «Мое желание». — «Это и был дьявол. Я говорю тебе, что это был дьявол!» — «Но вы, вы виновны в этом». Дона Дионисио вновь охватила бешеная ярость. Нет! И он бросился, чтобы задушить… кого? Марту?.. Марию?.. «Я — Микаэла, я готова осудить саму себя, осудить вас, вас и все селение, весь мир: я рожу демона». Священник лишился чувств, и в вечпости его забытья продолжали звучать нестерпимые вопли — многие часы, многие дни, вечно. Женщина не могла разрешиться от бремени и ужасно кричала. Но это не были крики роженицы, это были крики осужденной на бесконечные страдания. «Мы осудим сами себя!»