Перед грозой - Агустин Яньес

— …не убивайтесь: я восхищаюсь вашей скромностью…

(«И вдруг — та-та-та-та…»)

— Вы никогда не бывали в Гуадалахаре?

(«Та-та-та-та-та! Посыпались градом, вопросы».)

— Вам не хотелось бы заняться там музыкой?

— Вам не хотелось бы руководить оркестром?

— Вам не хотелось бы поехать в Европу?

(«Я уже не понимал того, что она мне говорит».)

— У вас такие способности.

(«У нее блестели глаза. Мне стало страшно».)

— Мне хотелось бы вам помочь.

(«Хоть страх и заставлял меня оглядываться, но сознаюсь, было бы приятно, если бы кто-нибудь нас заметил. У нее блестели глаза, как у кошки… Ах, чего только не лезет в голову!»)

— Вы меня сводите с ума своей игрой на колоколах.

— Я?

— Вы изумительно играете на колоколах.

— Я…

— Простите, что вас задержала.

— Меня?

(«Я уже даже и не слышал, что она говорила еще. Однако в самом деле это все она мне говорила? Или мне почудилось? Почудилось, вплоть до сравнения ее глаз с кошачьими. Откуда мне пришли в голову все эти слова? Я, кажется, ей даже сказал: «Потом вернусь»? Пет, я с ней не прощался. Это неправда, что я видел ее, что она говорила со мной, все почудилось! А эти глаза? Даже если она мне ничего не говорила, это они мне все сказали — все, что я воображаю…»)

Во вторник, в среду уже невозможно было слушать сумасбродный перезвон. А к следующему воскресенью Габриэля уже сменил другой звонарь.

В понедельник, третьего мая, в день святого креста, Виктория и Габриэль снова увиделись — в четвертый и последний раз.

День святого креста

1

День гнева и ярости — этот день, эта ночь божественного отмщения, когда была постигнута вся мерзость земная и верховный судия возвестил селению о великой каре. Однако никто не заметил в небесах каких-либо предзнаменований. Было воскресенье. Воскресенье, второе мая. В три паса пополудни небо затянулось облаками, зной стал удушливым, ни малейшего дуновения ветерка. Прогремел гром, но кони не заржали — и в этом люди также не усмотрели предзнаменования. Свинцовыми шарами над селением повисли тучи, больные водянкой, но не беременные дождем. Их опухшие животы были бесплодны. Не ощущалось никакой прохлады, не чувствовалось, что земля увлажнится. Между четырьмя и пятью пополудни тучи стали приобретать иссиня-лиловый цвет. К шести вечера зловещее зарево окрасило кресты и горизонт. Потом зарево сменилось мраком.

— Опять не будет дождя!

— А мне показалось, что начало капать.

— Неужто так и не будет?

Что должно было быть? Небо насыщено предвестниками беды, но никто в них не вглядывался. Невыносимо душная ночь — хотелось выйти на улицу, распахнуть окна, подняться на крышу, сбросить с себя одежду.

— Такой жары еще не бывало.

— Чего доброго, изжаримся.

По селению словно прошла целая армия пылавших головешек, невидимая армия, и мрак ночи не смог смыть их раскаленные следы.

Удушливая жара разжигала отчаяние Дамиана, жаждавшего нынче же непременно добиться от Микаэлы ответа. («А чего еще ждать — чтобы она и дальше водила меня за нос, то заигрывая со мной, то отталкивая, как паршивую свинью? Черта с два, этого еще не хватало! Чтоб я да не настоял на своем! Видывал я всяких; бывало, что и долго обхаживать приходилось, как плутовок-гринго, а тут, подумаешь, деревенская щеголиха! Нет уж, сегодня я своего добьюсь, пока ночь не прошла, а иначе осрамлю ее на все селение…»)

Микаэла также была вся в тревоге: она не собиралась похоронить себя в этих монотонных днях, — ее распаленное воображение и рано пробудившаяся чувственность, однако, толкали ее на рискованные поступки, она постоянно испытывала странное, неясное беспокойство. («А смогу ли я его обуздать, как хотелось бы? Быть может, лучше не давать ему повода. Но ведь нестерпимо сидеть взаперти, как все эти дни, боясь с ним встретиться. Опасение, что нас увидит какой-нибудь ранчеро?[88] А если и Дамиан уйдет, пока я тут раздумываю? Нет, нужно ему подать надежду. Попрошу еще немного потерпеть, но взглядом покажу, что, мол, умираю от любви. Да, я умираю от желания отомстить. Не я буду, если не оправдаются мои расчеты. Но этот страх! Откуда он? Ведь я не Дщерь Марии! И даже если бы я была ею, разве смогла бы я жить без мужского внимания, мужских ухаживаний? Кроме всего, он не такой уж увалень. Никакого сравнения с Руперто Ледесмой. И нужно поставить на место эту наглую Викторию! И чего я боюсь? Если буду колебаться, останусь без меда и без кувшина. А так хочется с ним увидеться! Правда. Не знаю, может, жара тому причиной, но я бы не возражала, если бы он похитил меня. Правда! Зачем отмахиваться от того, что само плывет в руки? Я должна с ним встретиться. Какая жара! Хочется раздеться догола и улечься спать в траве…») Как при такой жаре уснуть, когда в спальне просто печем дышать?

Наконец-то для жителей нашелся предлог, чтобы выйти на воздух: договорились собраться завтра на рассвете. До десяти вечера по темным улицам бродили призраки, доносились голоса, мелькали фонари.

У дверей домов, на тротуарах уславливались:

— Да, мы соберемся на паперти к пяти, а оттуда, как в прошлые годы, пойдем по улице к реке.

— Хорошо. Во всяком случае, мы вас догоним.

— А мы с доньей Томаситой последуем за вами, кат{ только закончится ранняя месса.

— Мы сговорились идти вместе с семьей Ислас. Они пойдут после богослужения.

И каждая фраза, будто клейменная раскаленным тавром, обрывалась восклицанием: «Какая жара!»

— Какая жара!

— Какая жара!

— Какая нестерпимая жара!

Слова бились о почерневшие стены.

Второе мая. Воскресенье. Канун дня святого креста.

— Мы пойдем раньше всех, чтобы успеть вернуться к певческой мессе[89].

— Мы тоже хотим вернуться до семи.

Сумерки и зной обволакивают кресты — теперь еще голые, но зарю они встретят все в цветах.

Под вечер Дамиан ждал Микаэлу в засаде.

Как — неизвестно, но Микаэла, незамеченная, обнаружила его. Коварный огонек зажегся в глазах девушки. «Пусть потерпит», — сказала она чуть не вслух, принимая все меры предосторожности, чтобы вдоволь насладиться видом и маневрами преследователя, не опасаясь быть раскрытой. Какое невероятное блаженство — следить за настойчивым ухажером, замечать признаки нетерпения в его жестах, в позе, а тем более зная, кого ждет этот человек, пользующийся славой бывалого и победоносного укротителя! С каким удовольствием и лихорадочной дрожью отмечаешь на лице мужчины смену убийственных оттенков вечерней зари: лицо кажется то опухшим, как у повешенного; то бледным, как у утопленника; то землистым, как у непохороненного трупа! Какое смакование палача, вешающего, топящего, отказывающего в захоронении, вызывают конвульсии жертвы, когда словно тень смерти искажает черты лица, обесцвечивает его, отнимает признаки жизни, глушит пульс. Всему приходит конец. В ночном мраке частые вспышки спичек и дрожащее мерцание зажженной сигареты свидетельствуют о нарастающем нетерпении Дамиана. Он уже покинул засаду и ходит взад и вперед по улице, все более и более забывая об осторожности, — приближается, вот он здесь, слышны его Дыхание, ворчание, ругань сквозь зубы. Похоже, сейчас уйдет. «А если он устал, уйдет и больше не вернется?» — думает Микаэла и готова бежать за ним, искать его или, по крайней мере, заговорить с ним, но не дает словам сорваться с языка; она превозмогает себя, отступает с хладнокровием игрока, ставящего все на последнюю карту, и ложится на траву, и самом темпом уголке патио. Зловещее небо, без звезд. Протекают часы.

Дамиан вне себя, готов на все, отчаяние его нарастает по мере того, как проходит время. Вышла Хуанита и вернулась. Появились Мартинесы. Когда они выходили, их провожали донья Лола и Хуанита. Выходит дон Иносенсио. Опять вышла Хуанита. А о Микаэле — ни слуху ни духу. Возвращаются дон Иносенсио и Хуанита, она вернулась с доньей Лолой. Дон Иносенсио задерживается в дверях, наконец резким рывком их захлопывает. Проходит парень с двумя оседланными лошадьми. Возвращаются донья Лола и Хуанита. Слышно, как закрывают ключом дверь. А о Микаэле — ни слуху ни духу.

— Нет сомнения, что-то она задумала. Вот чудо — заперлась на все замки! Погоди, узнает, на что я способен. И что из себя корчит? — бормочет под нос Дамиан.

Микаэла слышит шорох на плоской крыше дома. Спокойно думает: «Это он», — и продолжает лежать в темноте. Его она не видит, однако чувствует, что он ее заметил. Какое-то странное и приятное ощущение мурашек по всему телу. «Пора», — говорит она себе, не спеша поднимается, идет на кухню, зажигает сосновую лучину, открывает двери загона и снова ждет; спокойствие ее не покидает. Дамиан подползает к краю крыши.