Программист - Александр Морозов

И ведь это было: было, что крупнейший советский математик, академик, входящий в первую мировую десятку, на несколько лет с головой ушел в изучение физиологии мозга. Было, что, заслуженные, остепененные лингвисты, авторы монографий и учебников, засели, как школьники, за парты, чтобы слушать лекции студента-третьекурсника по элементарной алгебре высказываний. Было, когда на предприятих, в НИИ и КБ чиновные и нечиновные, пожилые и юные оставались после рабочего дня и ухлопывали заслуженные часы отдыха на изучение программирования — этого дурацкого и непривычного, но совершенно необходимого языка, ибо только этот язык понимала ЭВМ, эта дурацкая и непривычная машина, но такая дорогая, что простаивать она не могла, и которая обещала так много, только поговори с ней как надо, а программистов никто и нигде еще не готовил.

Было, было все это и еще много всякого диковинного, и не так уж давно, какой-то десяток-другой лет назад.

Так и возникли невиданные и немыслимые раньше коллективы. В одной комнате, в одном отделе, в одной упряжке, буквально стол в стол сидели люди абсолютно несхожих профессий, страшно далекие не только по жизненным или даже бытовым привычкам, но, самое главное, по складу ума, по манере работать, просто даже по представлениям о том, что же такое работа. И не только, конечно, сидели, а им приходилось срабатываться приходилось, как говорится, контактовать, они просто шагу друг без друга не могли сделать. Потому что все они вместе поднимали что-то одно, неделимое, выпекали какой-то общий блин, выдавали на-гора какую-то пусть несовершенную, но все-таки действующую систему.

Иерархии должностей и окладов, конечно, никто не отменял, но часто, очень часто доктора и кандидаты, начальники лабораторий и отделов выслушивали, чуть ли не ловя каждое слово, импровизированную получасовку какого-нибудь молодого специалиста, неделю назад прибывшего по распределению из вуза. Выслушивали, и переспрашивали, и конспектировали, потому что они сами кончали в свое время совсем не тот институт, что докладчик. Потому что нельзя объять необъятное, а комплексность новой науки именно этого и требовала.

И вот Телешов и Геннадий Александрович — коллеги. Разные люди, совсем, а не только по образованию, разные. И никого это не удивляет. И это сплошь и рядом. По крайней мере, в нашем институте. И во многих таких, как наш.

О Геннадии Александровиче особо. Он рассказал мне многое о своем зигзагообразном пути образования (которое, кстати, в значительной степени было самообразованием).

Три года на одном факультете, два года на другом. Совсем на другом. Филология и математика. Физики и лирики. А ведь, если разобраться, как это смешно, все эти фишки. А вот же вам человек — не физик и не лирик, а просто человек. Очень хорошо образованный. Очень, я бы сказал, своевременно, очень «в струю» образованный. Думал ли он об этом тогда? В далекие, в решающие студенческие, когда принимал свои, такие странные для всех окружающих решения? Нет, конечно.

Разве мог он знать, что существуют такие НИИ как наш, что существует такая комплексная проблема, как автоматизированные системы управления, что как дырки Дирака ждут своих электронов, так ждет эта проблема своих, как будто специально созданных для нее людей?

Он стал средним, но вполне профессиональным филологом и средним, но вполне профессиональным математиком. И слава богу, что не увлекся решающим образом ни тем, ни другим. Он приобрел несколько образований, и, что не менее важно, он терся среди разных кланов, он работал, «контактовал» и с физиками и с лириками и получил благодаря этому неоценимую возможность не замыкаться в одной логике, в одном, определенном взгляде на вещи. И приобрел редкую, но совершенно необходимую в комплексных задачах эластичность мышления, понимание относительности любых, пусть здорово отработанных, но чересчур специализированных методов.

Кем же он стал в конце концов? Как я понимаю теперь, на это можно дать вполне определенный ответ: идеальным системщиком.

Вопрос второй: ну а почему эта двоица антиподов так долго варится в собственном соку?

В институте, который задействован в «нормальной», классической науке, каждый, пусть приблизительно, но представляет, чем заняты остальные. Рывок или пробуксовывание одного отдела довольно точно могут быть оценены остальными. Задачи разные, но все-таки же из одной, пусть н широкой, области. Всё это все когда-то «проходили», и какой-то явный авантюризм долго не может оставаться незамеченным.

У нас — другое. Если уж в одном отделе зачастую совмещается несовместимое, то разноплановость, разностильность между отделами и вовсе бывают вопиющими. Один отдел, например, изучает документооборот на предприятии, другой занят уплотнением информации при записи на магнитную ленту, а третий — частотой и распределением иностранных терминов в научно-технической литературе. Совершенно непохожие задачи, совершенно различные коллективы, и объединяет их достижения только то, что все они необходимы и все они служат одному божеству — АСУ, что в переводе на человеческий язык и означает: автоматизированная система управления.

Ни судить, ни оценивать друг друга они не могут. Как говорится, взглянуть — страшно, понять — невозможно. Конечно, начальники отделов и ведущие специалисты встречаются регулярно на ученом совете. Но и на нем разговоры вертятся главным образом вокруг формальных моментов, от которых зависит движение всего громадного колеса общей задачи.

Существует координационный план, и существует план-график, и вот на выполнении этих планов и сосредоточено основное внимание.

Все это, конечно, не совсем, не на сто процентов так, и существует естественная диффузия информированности на всех уровнях, от молодых специалистов и до членов ученого совета. Но все-таки, все-таки отдел, максимум два-три отдела составляют как бы замкнутое хозяйство, отдельную епархию.

Как мог возникнуть такой разноперый гигант, как наш НИИ, — вопрос другой. Наверное, на том этапе другого организационного решения у министерства просто не было. Да и недолго ему осталось существовать, этому неуклюжему гиганту в его современном облике: об этом я уже прослышал как о деле решенном. Что ж, слияния и разукрупнения у нас не так уж редки и свидетельствуют только об одном: о трудном, неуклонно продолжающемся процессе оптимизации, приспособления аппарата управления — от Госплана до министерства и главков — к живой стихии кибернетического прогресса.

Но все это перспективы, и все это глобально. Слишком глобально для одного отдела, для одной истории, для одного человека. А история, начавшаяся осенью в отделе (тогда лаборатории) Борисова, пришлась как раз на время… как бы это сказать, как раз на время, когда к соседям особо никто пе заглядывал. Да знал ли бы и я о ней, не разговорись я в свое время с Геннадием Александровичем в коридоре о шахматных этюдах и не сиди я некоторое время в одной комнате с этой командой? Когда-нибудь что-нибудь и дошло бы в виде неясных слухов. Не больше.

Но до меня дошло больше. И затыкать уши поздно. Все основное уже услышано. И пожалуй, как ни прикидывай, а для меня во всем это действии тоже заготовлена ролька. Кажется, приходится произнести сакраментальное изречение: если не я, то кто же?

Лиля Самусевич любит действовать издалека. Прирожденный «солдат невидимого фронта».

Она и от природы не способна находиться в эпицентре, а в данном случае имеются и дополнительные соображения. Она боится (и не без причины, совсем не без причины), что в любой момент ей могут сказать: «Знаем, чего стараешься».

Классически ясный Стриженов — слишком классически ясен. Он не понимает пустот и неясностей в человеке. Не понимает неустойчивости. А в Гене ее сейчас…

Стриженов с ходу разобрался, что перед ним очень тонкий и полезный механизм, но на чем этот механизм работает, кажется, вне его компетенции. И милейший Григорий Николаевич будет искреннейшим образом удивлен, если вдруг (для него — вдруг) у этого механизма будет нарушена балансировка, он задребезжит, сбавит обороты, а то и вовсе остановится.

17. Геннадий Александрович

Я шел по коридору, и откуда-то сзади, откуда-то сбоку, откуда-то сразу под локоть и, по-дружески зажурчав на ухо возник Постников.

Он не был в кабинете Карцева, но сразу же заговорил так, будто точно знал все там сказанное.

— Гена, теперь все пойдет очень быстро, — говорил Иван Сергеевич, — так что ты должен ориентироваться на местности.

— Я уже сориентировался, Иван Сергеич. И мой компас твердо показывает на «увольнение». Если только Арзаканьянц не займется вплотную моими шефами.

— Арзаканьянц, если и захочет, то не вдруг. По крайней мере, не в первые несколько месяцев. Все, что он может предъявить сейчас Борисову, это, в общем-то, мелочи. Как обстоят дела по существу, никто сейчас копаться не станет. Выделение нового института, сам знаешь, — смутное время, период проб и ошибок.