Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

– Кто?

Лера сказала себе, что ни за какие деньги не станет ввязываться в очередную Полинкину авантюру.

– Вера… Вера-Верочка-Веруня.

Она была удручающе некрасива. И Лера, глянув в бледное лицо с выпученными глазами, с тонкими вялыми губами и мужским подбородком, оторопела.

– Я… я не думала… ваши работы.

Она забыла текст. Испугалась, что вот сейчас эта женщина догадается об обмане, станет кричать и вышвырнет Леру из своего роскошного дома. А потом и Полину… Полина не простит.

Она стоит в дверях, такая чужая в строгом сером платье. Гладко зачесанные волосы и очки в роговой оправе делают Полину старше, строже. А брошь-камея, скрепляющая кружевной воротничок, придает облику оттенок изысканный.

Брошь родом из той, другой квартиры.

– Мне хотелось бы взглянуть еще раз на ваши работы, – сказала Лера, взяв себя в руки. – Вы… вы, пожалуйста, извините… я сама… я вот немного рисую. Просто рисую. Карандашом.

– Углем. – А голос мягкий и тихий.

– Карандашом. У меня нет угля, – Лера виновато потупилась. Она смотрела на Верины руки с короткими ноготками под коркой лака, на широкие запястья, на рукава и мужские запонки… – Я была на выставке. Мне очень понравились ваши работы. Очень! В них есть… есть душа. Вот.

– Неправда. Полина, сделайте нам… ничего не делайте. Пойдите погуляйте куда-нибудь.

И Полина вышла.

– Мне она тоже не нравится, – Вера коснулась обмотанной шарфом шеи. – Не знаю, почему. Есть в ней что-то… змеиное.

И Лера робко кивнула: да, есть.

– Она тебя привела? Не лги.

– Да.

– Она думает, что мне нужно общение. С кем-нибудь. Может быть, права. Ты подойдешь. Оставайся. Ей не говори, что я знаю.

Страх отступил, и Лера увидела женщину, уставшую, больную, которая держалась из последних сил.

– Пошли, я покажу тебе мои последние работы. Ты любишь ящериц?

– Не очень.

В Вериной мастерской всегда горел камин и работала тепловая пушка. Там было душно, жарко, но Вера все равно мерзла и куталась в старую шаль. Со спины она сама походила на старуху, озябшую изнутри, с обындевевшей душой. Но увидев картины, Лера все поняла.

– Это неправда, что не все люди умеют любить. – Вера зажигала свечи, белые, стеариновые и желтые из натурального воска. – Просто любят они разное.

Лампы погасли. Запахло воском и дымом, совсем как в церкви.

– Мой отец любит власть. Ты не видела его. Но увидишь и поймешь – я права.

Черная ящерица на желтом камне. Полуприкрытые глаза и тонкие длинные пальцы, впившиеся в трещины. У ящерицы человеческое выражение лица.

– Ему нужно управлять кем-то. Но он добрый господин и заботится о своих подданных. Полина любит себя…

Желто-зеленая ящерица и осколки зеркал, что отражают ее и лишь ее.

– Ей хотелось бы, чтобы все тоже любили ее. Или хотя бы некоторые. А это дядя Кирилл. Он любит людей и свою жену.

Ящерица черно-белых тонов задумчиво грызла хвост.

– А она его – нет. Понимаешь, любовь – она одна, настоящая то есть. И если две или три, тогда что-то других вытеснит. Или заменит. Его жена любит… неважно. Смотри, вот я… похожа?

Синяя ящерка на дне пропасти. Стены вздымаются высоко, и неба на картине – узкая полоса. Ящерка почти и не видна, так, пятнышко, одно из многих.

– Я люблю рисовать.

– А я – деньги, – призналась Лера.

– Вы… вы не думайте, что мы стали друзьями. С Верой сложно дружить. Она такая… не как все. И Германа это злило. Он бы хотел сына, чтобы преемник и похвастать. Хоть как-нибудь. Хоть чем-нибудь. Лучше, если всем и сразу. Его сын был бы идеален, а Вере простительно, она ведь дочь. О ней заботиться надо. Всегда говорил, что ей делать и как. Она не спорила…

Лера говорила быстро и глядела на тарелку. Вилки-ложки, салфетки в посеребренных кольцах. Эклеры и корзинки со свежей клубникой, от которой ничем не пахло, и потому клубника казалась Саломее ненастоящей.

– Но мы понимали друг друга. Я и Вера. А потом в дом привели Андрюшку. Вроде бы случайно…

Знакомство в летнем парке. Цветут каштаны. Медвяный аромат витает в воздухе. Карусели скрипят. Дети смеются. Звенит колокольчик над холодильником с мороженым, и Вера останавливается.

– Тебе нельзя. – Лера чувствует себя неуютно.

Слишком много солнца. И жарко. Желтый сарафан не спасает от жары, но хочется снять и его. Вот подойти к фонтану, снять сарафан и нырнуть в воду, чтобы как рыбка.

– Ты будешь? – Вера по-прежнему мерзнет.

– Я?

Мороженого хотелось. Зверски. Чтобы в вафельном стаканчике, подтаивающее, сливочно-сладкое с легким кофейным привкусом.

– Нет. Тебе ведь нельзя.

Странный Верин взгляд, в котором выразительности не больше, чем в кинескопе старого телевизора.

– Если ты будешь делать только то, что можно мне, тебя не станет.

Вера развернулась и своим неторопливым шаркающим шагом направилась к каруселям. Звенящие лошадки. Гремящие слоны. Лодочки, что взлетают до самого неба… Мама водила Леру в парк и позволяла кататься на лодочках. А папа и бабушка говорили, что это – зряшные траты. И если уж Лере хочется покататься, то пусть идет на бесплатные качели, они ничем не хуже…

И Лера, не выпуская из поля зрения серую шаль, попросила:

– Эскимо, пожалуйста. Вот то, которое в фольге.

Холодная палочка. И потрескавшаяся глазурь, которую Лера снимала губами, морщась от удовольствия. Мороженое было непередаваемо вкусным. А Вера ждала.

И не просто ждала – разговаривала.

Она так редко с кем-то разговаривала, что Лера испугалась – вдруг незнакомец обидит ее?

– Он был таким милым. Стихи читал. Пастернака. А еще Блока. Он знал, что Вере нравится Блок и не нравится Пушкин. Еще он быстро вклинился между мной и Верой. Ах, позвольте предложить вам руку… и сердце. Три месяца свиданий и свадьба. Я думала, что Герман будет против. Но нет… главное, чтобы Вера счастлива была. Так он сказал.

– А оно было?

Лере пожала плечами. Мотнула головой и, запустив пальцы в спутанные волосы, произнесла:

– Понятия не имею. Она же… к ней в голову не залезешь. Рисовать стала много. Целыми днями. И значит, все хорошо. Я думала, что они уедут, но Герман Васильевич сказал, что ехать незачем. В его квартире места хватит всем.

Правильно, нельзя допустить, чтобы верноподданные покинули земли.

– Андрюшка не был против… И вообще ничего не поменялось, только еще один человек в доме. В голове стучит. Нехорошо.

Герман Васильевич знал, что Андрюшка – актер. И сам же нанял его.

Фарс со свадьбой.

Луна с неба, но не для дочери – для себя, чтобы знать, что даже небо тебе подвластно.

Мерзко? Наверное. Но не Саломее судить.

– А он ей изменял… со мной. Я не хотела. Я просила, чтобы он отстал. А он все говорил и говорил…

– И ты сдалась.

– Да.

Лера побледнела и закрыла рот руками.

– И после Вериной смерти вы встречались?

– Д-да… иногда… он говорил, что надо выждать. Герман рассердится, если узнает. А я вот беременна. И он денег дает… у меня есть деньги. Я квартиру продала. Чтобы вместе… вместе с ним. У меня туфельки есть! Белые! К платью. Платья пока нет, но… я думала, что мы вместе. Туфли. Платье. И в волосы флердоранж… я была бы красивой… красивой… невестой.

Вскочив, Лера пошатнулась. Пытаясь удержаться на ногах, она вцепилась в скатерть. И скатерть поехала со стола, опрокидывая на пол посуду и приборы, и вазу с одинокой веткой орхидеи.

– «Скорую»! – Саломея кинулась к Лере, попыталась нащупать пульс сначала на шее, потом на руке.

Пульс был, но рваный, быстрый. И дышала Лера часто, мелко.

– «Скорую»!

Саломея хотела было поднять, но поняла – не сумеет.

– Где болит? Что болит? Сейчас врач приедет. Скоро приедет. Все будет хорошо…

– Я… это я ее… из-за писем… – Лера схватилась за руку, сжала, но вяло. – Она расстроилась. Прочитала и умерла. Из-за писем. Ванечке… Ванечка пусть деньги заберет… За квартиру. Вера простит. Добрая. А я предала…

– Она не читала тех писем, – сказала Саломея, и Лера закрыла глаза. Казалось, она заснула, и сны видела добрые и потому улыбалась счастливо. Улыбка эта делала Лерино личико красивым.

Она продержалась до приезда «Скорой». И по пути держалась тоже. И в больнице.

– Угрозы жизни нет, – сказал врач Саломее. – Ваша…

– Сестра. Двоюродная. Что с ней?

Ей не поверили, но сделали вид, что верят, ибо формальности соблюдены.

– Сестра… случайно не увлекается нетрадиционной медициной? Многие считают, будто травы – эффективнее лекарств. И безопаснее. Заблуждение. Особенно если собирать самим, не зная, что собираешь… не умея соблюдать концентрацию… последствия непредсказуемы.

И недоказуемы.

– Это отравление? – уточнила Саломея.