Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Страшно, согласен. Но куда страшнее видеть, как эти существа погибают.

Надо уметь стрелять. У Кэмпбелла были умельцы, славные охотники из тех, кому доводилось бывать в Африке. Прицел. Щелчок. Выстрел. И слон некоторое время движется, его тело слишком велико, чтобы умереть сразу. Но потом передние ноги подгибаются, а задние продолжают идти.

Последний штурм случился девятнадцатого марта. И мы прошли за линию обороны. Город открылся нам…

Вот эта женщина, которая лежит на столе с перерезанным горлом и вспоротым животом, ужасна лишь потому, что случилось подобное в Лондоне. Здесь ведь нет войны. А в Лакхнау была.

К счастью, я помню немногое.

От дыма было тошно. Горело то, что могло гореть. Крови опять же… лить ее просто. В руке – палаш. Видишь человека – бей. Не жалей. Тебя ведь не жалели.

Я очнулся в чужом доме. Как оказалось, две недели в нем провел. Те две недели, которые британская армия уничтожала Лакхнау. Из солдат мы превратились в мародеров. Месть? О да. И еще законная плата за причиненные страдания.

Но те две недели… меня считали убитым. Я сам ощущал себя мертвецом. Но тем удивительнее было встретить ее. У смерти черные глаза, доктор.

И слезы ее превращаются в камень.

Вот мой кошмар – я заставляю смерть плакать.

Плачущая смерть… нелепый образ, но из головы не идет. Абберлин говорил правду: под гипнозом не лгут. Он видел смерть. Или женщину, которая откупилась от него алмазами? Не идет из головы.

А я считаю дни после убийства.

Один. Два. Три.

Десять.

Двадцать.

Особенно плохо по ночам. Я вижу странные сны. Такой знакомый город. Строения с черными окнами. Улицы, мощенные булыжником. И грохот ломовой повозки. Я прижимаюсь к стене и сливаюсь со стеной.

Снова иду.

Людей нет. А мне нужен хоть кто-нибудь… например, она. Рыжие волосы, пламя на белых плечах. И сами плечи, испачканные веснушками. Платье… белое платье удивительной красоты.

Я крадусь. Я зверь во тьме. Я нота на струне мелодии. Меня не существует.

А она – реальна. Теплая, мягкая. Острие клинка вспарывает ткани, и руки мои обжигает кровь. Но девушка не спешит падать.

– Что ты делаешь? – спрашивает она, хотя невозможно, чтобы человек разговаривал с перерезанной трахеей. – Что ты здесь делаешь, Джон?

– Умирай! – приказываю я. И девушка падает. Она жива, когда я разрываю платье и взрезаю живот.

Она улыбается. И я запускаю руку в разрез. Вытаскиваю пульсирующее сердце.

– Видишь? – спрашиваю я, демонстрируя ей добычу.

– Видишь? – немертвая улыбается. – Ты забрал их. Хорошо, что ты их забрал.

В моей руке не сердце – холщовый мешок, в котором прощупывается что-то мелкое, твердое. Я зубами разрываю завязки. На окровавленные руки сыплются камни, мутные, как стекло. Но я знаю, что это – алмазы. Я богат?

– Ты так и не понял, Джон? – Девушка укоризненно качает головой. – Это мои слезы…

Я богат!

На этом месте наступает окончательное пробуждение. Я сразу понимаю, что все увиденное – лишь сон, и разжимаю кулак лишь затем, чтобы убедиться – нет никаких камней. Но там, во сне, я верю в их существование и пытаюсь удержать. От этих попыток на коже остаются следы от ногтей, которые сходят лишь к утру.

Я убеждаю себя, что сны – лишь порождение моего воображения, изголодавшегося по делу. Но избавиться от них не выходит. Теперь понятно, о чем говорил Абберлин.

Потеря аппетита. Апатия. И одно-единственное лекарство.

Я должен кого-нибудь убить.

Девушку с рыжими волосами, с белой кожей, по которой рассыпаны веснушки. Со смуглыми ладонями и алмазами вместо сердца. При мысли о ней я испытываю возбуждение. Ее смерть излечит меня.

Но как найти кого-нибудь, кто хоть отдаленно будет походить на незнакомку из снов?

Спросить у того, кто знает всех уайтчепельских шлюх.

Увы, мой пациент находится в стадии ремиссии. Он вновь нормален на радость венценосной родне, которая все еще уповает на чудо и полное выздоровление. До чего же неудобно… не вовремя. В такие периоды мое присутствие в доме становится излишним, о чем мне дают знать. О нет, никаких запретов, лишь вежливое равнодушие и вечная занятость. Вы ведь не сердитесь, милый Джон? Государственные дела требуют…

Плевать мне на государственные дела! Я должен найти ее, ту девушку из сна.

Пытаюсь мыслить логически, что труднее с каждым днем. Вчера делал очередной аборт дебелой девице и понял, что готов прирезать ее прямо в кабинете. Сдержался. Надолго ли меня хватит?

А они все идут. Шлюхи! Твари, чье существование – плевок в лицо Господу.

Я хочу убить.

Но вместо этого беседую с ними. Сочувствую. Помогаю. Сдерживаю тошноту при их попытках заигрывать со мной. Нахожу в себе силы шутить, что слишком давно и прочно женат.

Если бы на улицах Уайтчепела не было столько полиции…

Мой друг Абберлин играет против меня, но даже эта игра и наши ежедневные встречи в трактире не приносят мне облегчения. Не выдержав, я рассказал ему про сон. В самых общих чертах. Женщина в белом… алмазы.

– Это она, – Абберлин не выказал удивления. – Мне не следовало просить вас о помощи, Джон.

Я убеждаю, что не чувствую в снах угрозы, что они скорее забавны, поскольку отражают связь разума и души. Разум воспринял рассказ, а душа – вдохнула жизнь в перекроенную историю.

Но Абберлин слишком близок к истине, чтобы поверить. И мне приходится задать другой вопрос:

– Почему алмазы?

– Не уверен, но… почему нет? Алмазные копи – подходящее место для смерти. Да и сами камни… Скольких они убили?

– И тебя пытались?

– Не единожды. Но она пока хранит. Для чего – не знаю. Если бы забрала, мне было бы легче. Иногда я сам подумываю избавиться от ее подарка.

Так Абберлин пусть не прямо, но признался, что привез из Индии не только кошмары.

– Позволишь мне взглянуть? – Отнюдь не жадность породила эту просьбу.

– В другой раз.

Спорить с Абберлином я не стал.

Из таверны я направился не домой, а в кабинет. Поздний визит никого не удивил, ведь мне часто приходилось задерживаться по делам. И заперев дверь, я вытащил из тайника кольца, листы дневника и конверт с письмом. Переписав его начисто, вернее, начерно – человек неграмотный вряд ли был бы настолько аккуратен, – я подождал, пока высохнут чернила.

Шесть пенсов, и мальчишка-бродяга бежит к почте.

Он возвращается с пустыми руками и уверениями, будто письмо получат уже завтра. Я бросаю ему еще монетку, и мальчишка пропадает.

Завтра инспектор Чандлер получит письмо.

А послезавтра я убью шлюху… или двоих. Хорошо бы рыжих найти.

– Сиди смирно! – велела Кэтти. – Тебе надо обрезать волосы.

Ножницы в ее руках выглядят огромными. Они раздвигаются со скрипом и, захватив прядь, смыкаются. Раздается щелчок, и обрезки волос летят на землю.

– Уолтер сказал, что сегодня не придет… и завтра, наверное, тоже не придет. Он мне денег оставил. Два фунта. Это много. Я купила грудинки…

Она рассказывала о грудинке и зелени, которую выбирала придирчиво, а потом долго торговалась, потому что свежего салата не было, а платить за несвежий как за свежий для Кэтти было оскорбительно.

Абберлин слушал. Он закрыл глаза, растворяясь в потоке ее речи, улыбаясь сам себе и тому, что способен улыбаться по пустякам.

– И масло-то белое! Я ей так и сказала, милочка, вы не глядите, что я такая. В масле я разбираюсь не хуже вашего. Когда это оно белым было? Порядочное сливочное масло желтого колеру.

Щелкали ножницы, изредка касались кожи, обжигая металлическим холодом. А горячие пальчики Кэтти сметают колючие волоски с шеи.

Хорошо, что она осталась.

– Еще девчонок встретила… спрашивали, как ты. Они говорят, что этот, который новый, сущий тупица. Они ему об одном, а он про другое совсем. И не слушает. А еще глядит как на…

– Грязь, – подсказал Абберлин.

– Ага. Точно. Будто он один чистенький, а мы все, значится, так… Он прав?