Имперская гвардия: Омнибус - Стив Лайонс

«Меня никто не любит» — говорю я тихо. «Мне так нравится. Ставит всё на свои места. Я и все остальные. Фраг, даже я себя не люблю»

«Зубы Тора, мужик, ты пытаешься подбодрить меня шуточками, когда другой человек жаловался бы» — его толстые губы скривились в кислой усмешке. «Мое имя Марн»

«Кейдж» — говорю я, предлагая рукопожатие. Когда он наклоняется вперед, я вижу, что он действительно волосатый. Он берет мою руку в свою тяжелую лапу, крепко сжимает, чтобы я не вывернулся. Мы сидим пару секунд, проверяем друг друга.

«Ты не устроишь мне каких-либо проблем, а, мужик?» — спрашивает он, отпуская. «Я предпочитаю одиночество, и, если ты поступаешь так же, мы прекрасно поладим»

«Я не любитель болтать и сплетничать» — успокаиваю я его. «В самом деле, если это последние слова, что мы говорим друг другу, не беспокой меня больше»

«Ага» — отвечает он, потирая рукой по голове и ложась на свое место. «Тебе не стоит заходить так далеко, но мы сокамерники, а не друзья»

«Да, черт возьми» — снимаю сапоги и ставлю их аккуратно под кроватью. «Все мои друзья давно умерли»

Скидываю носки и рубашку, забираюсь под одеяло и закрываю глаза. Я устал, как пехотинец после недели марша, но сон не приходит. Мой ум перебирает последние события. После того, как полковник опять меня схватил, я был в камере на борту «Гордости Лотоса». Должно быть, несколько недель путешествия, думаю, я пересек немало систем. Я не видел полковника, пока не оказался здесь, и он оставил меня гнить в этой камере.

Император знает, что у него припасено для меня. В конце концов, последнее, что я услышал, было «Я могу застрелить тебя прямо сейчас, или я могу дать тебе еще один последний шанс». Я горячо согласился, конечно, учитывая, что он наставил тогда на меня пистолет. Но это всё, что я знаю. У меня есть еще один последний шанс. Я полагаю, это просто подмена понятий в отряде самоубийц полковника, Тринадцатом Штрафном легионе. Еще одна самоубийственная миссия или две, еще один шанс подорвать свою задницу в какой-нибудь адской дыре, борьба с какими-нибудь чужаками или еретиками, которые должны получше усвоить, что такое воевать с армиями Императора. Может быть, я буду взрывать город, кто может знать точно?

Также я знаю, что, если бы полковник хотел просто сгноить меня в камере, он оставил бы меня в тюрьме на планете, с которой впервые подобрал меня. А если бы он хотел, чтобы я умер, он лишь нажал бы на курок и разорвал мою голову на кусочки. У него что-то припасено, я в этом уверен. Но я действительно не планирую торчать тут, когда ЭТО произойдет.

Провожаемый этими размышлениями и гулким храпом Марна, я начинаю проваливаться в сон.

Стук мисок и тарелок заполняет столовую, когда заключенные садятся вместе с едой. Я сижу на скамейке за длинным деревянным столом, для двадцати из нас по каждую сторону, передо мной миска супа, кусок черного хлеба и тарелка того, что могло когда-то быть мясом, но в настоящее время напоминают кожаную подошву. Мы сидим и терпеливо ждем. Примерно полминуты до того, как священник Клетор начнет проповедь. Он делает ее короткой, как обычно, благословенный Императором дряхлый пердун, бормочет что-то о милости веры и наказании за грехи. Так же, как он делал за последние шестнадцать дней, что я здесь. Он заканчивает.

«Слава Императору» — торжественно говорим мы до того, как схватить ножи и ложки и с удовольствием накинуться на пищу. Еда на вкус дерьмо, но когда вы получаете только холодную кашу на завтрак и эту грязь через двенадцать часов, вы будете есть то, что они поставят перед вами. Она достаточно разнообразна, по правде говоря. Иногда непонятное мясо зажарено до угля, в другое время оно сырое и сочится кровью, я клянусь, эта фрагова штука, наверное, еще дышит. Никогда что-либо не делается наполовину, никогда не приготавливается хорошо. И прозрачная, водянистая рвота, которую называют супом, вероятно, тоже получилась из какого-то животного. Не останавливайте меня, когда я поглощаю все это до последней капли, вместе с куском грязи размером с кулак, заменяющим хлеб. Это лучше, чем ходить голодным, как я узнал из двух лет белковой диеты в моем последнем турне Последнего Шанса.

Марн сидит напротив меня, жадно пожирая еду. Кровь Тора, как он быстро ест. Ни грамма впустую, всё попадает в его пасть с беспощадной эффективности. Это смотрится как работа хорошо смазанной машины — обе руки работают одновременно, челюсти постоянно жуют, тратя лишь долю секунды, чтобы раздвинуть губы, с дрожью пропустить следующую ложку. Тридцать секунд, и он заканчивает, а я ем только половину супа, больше ничего. Император знает, как он остается настолько большим на таких скудных пайках, потому что он, должно быть, весит по крайней мере в полтора раза больше, как я.

Все мы едим молча, никто на самом деле не имеет что-нибудь сказать. Странно сравнивать эту тюрьму с жизнью на «Гордости Лотоса». Было под двести таких, как мы, в каждой из тех тюрем, и мы довольно сильно ненавидели друг друга. Но мы были боевой единицей, мы были в эскадронах и взводах, и из этого следовало какое-то единство. Все находились в маленьких группах, которых держались, внутри которых говорили, чтобы не сойти с ума и не перерезать себе горло или вышибить мозги в следующий раз, как мы пойдем в бой. Ну, я помню, когда мы впервые попали на Ичар 4, первую зону военных действий, где мы были развернуты, было восемьдесят-девяносто хороших солдат, повесившихся в первую неделю. Я не знаю, было ли это влияния борьбы с тиранидами, или осознание того, что они застрянут в одной длинной войне, пока не сдохнут, без передышек и прощения. По крайней мере, без прощения и возвращения.

Здесь каждый сам за себя. Здесь вы и смутная связь с сокамерником, вот и все. Это сводит меня с ума, ошибки нет. Я просыпаюсь с первыми лучами светила, когда рассветает на поверхности за пределами камеры. Я ни разу не смог всласть поспать, я просыпаюсь даже от кашля комара. Я лежу так, может быть, часа три до подъема на завтрак. Потом нас подымают, сгоняют умываться вниз, в комнату со шлангом, и мы приходим сюда, в столовую в нижней части башни. Она принимает всегда — небольшое число заключенных и в два раза больше охранников в лифте за один раз. Это действительно неэффективная система для перемещения большого числа заключенных по кругу. Может быть, я буду подавать жалобу губернатору. Впрочем, это лучшая часть часа, что двести или около того заключенных проводят в зале, а затем мы все по очереди получим свои помои. Мы сидим там, пока охранники раздают ножи и ложки, а проповедник шатается вокруг, размахивая благовониями в ржавой горелке, которая обычно висит на поясе, окрашивая его белые одежды коричнево-оранжевым. После пять минут, чтобы поесть, потом надо ждать, пока они пересчитают ножи и соберут ложки и посуду. Потом опять в группах по двадцать поднимаемся в зал для физических занятий на одном из средних уровней на два часа. После этого — в тихую компанию Марна на девять часов, пока вся мука не повторится на ужин. Потом мы запираемся и затыкаемся.

Задница Святого Диаса, я схожу с ума. Весь мой скулеж о самоубийственных миссиях сдуло в сторону, я бы лучше был с полковником и занимался чем угодно, чем застрять здесь и медленно стареть, с мозгом, лезущим через уши. Решение крепнет. Еще месяц здесь, и я буду размазывать свое серое вещество на стенах этой ячейки, стоя над разодранным трупом Марна, крича и проклиная имя Шеффера от бездны Хаоса и обратно. Я должен выбраться из этой фраговой башни.

Восемнадцатый день, и мое отчаяние начинает расти. Прошлой ночью храп Марна сводил меня с ума. Я не могу спать при нем, даже загрузив себя теми двухчасовыми упражнениями, я устаю не до такой степени, чтобы отключиться. Я чувствую себя вялым, это бездействие медленно убивает меня. Если полковник придет за мной, в чем я начинаю сомневаться с каждым днем всё больше и больше, я буду дряблым, бесполезным куском грязи, а не худощавым здоровым солдатом, каким он привез меня сюда. Естественно, он не даст такому хорошему бойцу погибать впустую, как тут. Во всяком случае, Марн храпел, как клаксон, его дыхание эхом отражалось от стен, пробираясь через уши прямо в мозг. Я встал, и мои пальцы были в сантиметрах от его горла. Черт, он даже не ничего не поймет, когда мои костяшки разорвут ему горло прежде, чем он проснется. Я бы, вероятно, сделал ему одолжение. Должно быть, я стоял над ним в течение часа, борясь с желанием убить.

Я выплескиваю свой гнев на песок, набитый в спортивные груши, стучу кулаками в плохо дубленную кожу, чередуя в воображении волосатое лицо Марна и точеные черты лица полковника. Просто они и я, и я бью и бью, отрабатываю пинки и перекрестные удары, броски с переломами, удары, крушащие внутренние органы, удары ногами, которые врезаются людям в живот и разбивают ребра на дюжину осколков. Я представляю все это в воображении, и это легко, потому что я делал это с настоящими людьми и видел последствия. Я представляю текущую из ноздрей Марна кровь после моего удара локтем в нос. Я представляю полковника, у которого дыхание перехватило от удара моей левой руки прямо в его брюхо. Снова и снова наказываю их кулаками и ногами, так что даже мои мозолистые пальцы кровоточат, толстая кожа стерлась об неуклюже сделанную грушу. Пот льется с меня ручьями, чувствую, как он катится сзади, разбрызгиваясь вокруг меня, когда я колочу Марна прямо в его мохнатые брови. Сердца стучит в груди, разгоняет кровь по всему телу, упиваясь уничтожением этих двух ненавистных мне мужчин.