Собрание сочинений. Т. 5 - Саша Черный

Это птичница распелась. А индюк-дурак все время перебивал и лопотал по-турецки что-то свое, несуразное, назойливое. Было очень смешно, но матросский опорок все так же сердито шлепал по полу: Игнатий Савельич был недоволен.

В окне показалась светлая кудлатая голова мальчика.

— Игнатий Савельич! Вы спите?

Матрос вскинул ноги и грузно сел на койку.

— Отдыхал. Сигайте в окно… Что ж так через стенку разговаривать.

Хмурые морщинки сбежали со лба, он любил мальчика и во всякое время был ему рад.

Пивная бутылка, словно сбитая кегля, стукнулась под маленькой пяткой о пол. Игорь сел у окна верхом на табурет и внимательно, в который уж раз, осмотрел матросскую комнату.

— Когда ж вы себе, Игнатий Савельич, морскую койку подвесите?

— Крючки не выдержат. Кирпич вещь хрупкая. Никак невозможно.

Игорь огорченно покачал головой. Он все заботился, чтобы матрос наладил свою жизнь по-настоящему. Что ж ему на сухопутной постели валяться…

— А я вам компас принес.

Он протянул на ладони маленький, круглый брелок.

— Вот спасибо. Теперь, значит, я совсем обеспечен. Где достали?

— В пенале нашел. Я его еще в Париже на фуаре купил. Вам пригодится, да? Он совсем-совсем правильный. Только встряхивать его надо. Как термометр.

— Пригодится, спасибо. Что ж, давайте чай пить, Игорь Иванович… Только насчет кипятка заминка…

— Да ведь на кухне полный бак.

— В том и суть, что у меня по кухне с новой кухаркой авария вышла.

Матрос поморщился и яростно провел ладонью по своим, ежиком торчащим, бурым волосам.

— Я ей французским языком, вежливо говорю: «Пожалуйста, мамзель, еще тарелку борща». Молчит и глаза, как, извините, у акулы. «Борща, говорю, еще пожалуйте. Консоме руж, — рюсс! Компрене?» А она как окрысится… «Да что же это! Да вы две тарелки уже выхлебали! Другие уже сладкое едят, а я с вашим борщом возиться буду?» Фырк, фырк… Швырнула при всем персонале тарелку на ларь и ко мне спиной, будто я не человек, а шпанская муха… Разве это порядок?

— Вы, Игнатий Савельич, с женщинами лучше не связывайтесь. Хотите, я вам завтра свою котлетку оставлю?

— Спасибо, Игорь Иванович. Питайтесь сами, вы ж малокровный. Что ж я младенца обижать буду… Вы, говорю, мамзель, здесь еще и двух недель не прожили. Кто вам с огорода сверх пропорции клубнику приносит? Кто вас обучил русский консоме руж готовить? Забыли-с? А вам третьей тарелки жалко… Не ваше — хозяйское! А она мне на эти слова язык показала… Язык, понимаете! Рушник на стол швырнула и с треском в свою каморку ушла. Да у меня четыре медали: станиславская, анненская, две георгиевских, — и не то что язык, пальца мне никто не показывал… Чертовка такая сухопарая!

— Марку я вам еще принес, Добровольного Флота, — робко вставил Игорь, чтобы отвлечь матроса от его огорчительной истории.

— Спасибо. Вещь редкая. А на кухню, хоть на куски режьте, и носа больше не покажу. Пусть сама салат с огорода в переднике носит. Баста!

— Вы не сердитесь, Игнатий Савельич. За кипятком я сам сбегаю. Хорошо?

Звякнул чайник, ноги мальчика перелетели через подоконник и скрылись за кустами.

Морской фельдшер медленно вытер полотенцем побагровевшую шею, лицо. Даже волосы вытер. Вздохнул и тяжело фыркнул, точно из-под воды вынырнул.

Через минуту тем же прямым сообщением, Игорь вскочил в окно и бережно поставил чайник на стол.

Матрос уже успокоился и аккуратно расставлял на белой клеенке стаканы — бокалы из-под горчицы, баночку с вареньем, молодой редис и прочее угощение.

Долго и мирно, большой и малый, пили чай вприкуску, с присвистом втягивая горячую влагу из блюдечек: эту манеру Игорь с удовольствием перенял от матроса.

— Кружовенное варенье берите, Игорь Иванович.

— Сами варили?

— Самолично. Нет лучше фрухта. В парке здешнем айва растет, деревянное яблоко. Тоже на варенье идет. Несуразная вещь, — язык вяжет… Один танин, можно сказать.

— Что такое танин?

— Вяжущий порошок. В полосканье кладут.

— Во флоте чай матросам давали?

— Обязательно. Сигнал такой на боцманской дудке в шесть утра высвистывали: «Вставать, койки вязать, чай пить!»

— Посвищите!

Матрос посвистал.

— А на обед другой сигнал был, веселый:

Бери ложку,Бери бак!Хлеба нету,—Беги так…

— Разве хлеба не было?

— Сколько хочешь… Это матросы в шутку такие стишки сочинили.

Мальчик прислушался: муха на спиральной бумажке опять запищала.

— Можно ее отлепить, Игнатий Савельич? Ведь она мучается…

— Валите. Пусть живет, Господь с ней.

Игорь отодрал осторожно муху, обмыл ее в простывшей капле чая и положил на окно. «Ишь ты, поползла! Лети, мушка, на чердак… Солнца нету, — сохни так!»

Фельдшер ухмыльнулся и ласковой шершавой ладонью прикоснулся к маленькой кудлатой голове.

— Правильно!.. Теперь, стало быть, и покурить можно.

Он свернул из курчавого темного табака папироску, затянулся и пустил в потемневшее окно серое колечко. С птичьего двора не доносилось ни звука. Парк молчал. Над капустой за палисадником дымился сиреневый туман.

— Был еще у нас, Игорь Иванович, на крейсере такой случай… — тихим баском начал матрос. — Плавали мы под Архангельском в Белом море… Помор один знакомый команде в презент белого медвежонка привез, командир разрешил. Утешный зверь был, вроде вас, извините, ростом. Бродил по палубе, никто его не забижал, конечно. Очень даже все обожали. Шваброй, бывало, палубу трут, а он, стервец, как собачка, швабру зубами хватает. Пил-ел с нами, водочку очень любил, все чарки вылизывал; рыбой сырой брюхо набьет и растянется на баке, как коврик, лапы распластавши. Одним словом, добрались мы до Либавы. Стоим на рейде, приводим себя в порядок. Как-то после ужина глянули на медвежонка, — что за оказия! Стонет, урчит, по палубе катается, лапами себя по животу скребет. Собрались мы кольцом: «Вась-Вась!» Васькой его звали. А он никакого внимания. Еще пуще ревет… Двинулся я было в кают-компанию доктору нашему доложить, потому — господа офицеры тоже нашего Ваську обожали. Чтоб диагноз болезни определил. И в ту же минуту медведь наш за борт! Только пена столбом.

— Утонул? — в ужасе прошептал Игорь.

— Тоже скажете… Разве белый медведь утонуть может? Плавает вдоль ватерлинии, жалостно кричит, голову к нам задирает. Прямо смотреть невозможно…

Игорь утер рукавом глаза.

— Бросили мы веревки в воду, под него подвели. Вытянули. А он побарахтался, пасть раскрыл, захрипел — и крышка…

— Умер? — всхлипнул мальчик.

— Подох. Подошли господа офицеры. Доктор головой покачал. «Что сегодня на ужин было?» — «Макароны, Ваше Высокородие». — «Медведь ел?» — «Так точно, очень даже ел». — «Ну и дурни! Разве можно такому зверю горячие макароны давать…»

У него, говорит, воспаление кишок произошло, зря мишку испортили… Вот тебе и диагноз!

— Что же вы с ним сделали? — печально спросил Игорь.

— Старшему офицеру предпостельный коврик. На красной байке очень знаменито вышло. Да вы, Игорь Иванович, не огорчайтесь. Всякому зверю — своя судьба. Давайте-ка лучше сало есть. Племянник из Парижа прислал, — первый сорт сало!

После кружовенного варенья сало и шпроты с черным хлебом — чудесная закуска. Не то что в большом доме по расписанию суп и макароны есть. Никогда больше Игорь к этим противным макаронам не прикоснется…

В комнате совсем стемнело. В просвете между каштанами сияла-переливалась Венера. Игнатий Савельич налил себе в горчичный стаканчик зубровки, Игорю — слабенького сидра. Чокнулись, выпили и задумались.

— Впотьмах и совсем закиснешь! — Матрос встряхнулся и чиркнул спичкой.

Керосиновая лампа на узкой ножке горела приветливо и ясно. Круглый фитиль с одного конца протянул было кверху острый, заструившийся копотью язычок, но матрос снял стекло, чикнул ножницами, и язычок исчез. По белому бумажному абажуру проплывали черные яхты, и под ними волнистым зигзагом синела волна, — Игнатий Савельич и рисовать умел.

— А правда, Игнатий Савельич, что русские матросы драться любили?

— Кто ж не любит… Был у нас такой случай в довоенное время. В Марселе стояли. Собралась наша компания вечером в портовом кабачке. С американскими матросами познакомились. Ребята бравые, выпить не дураки… Разговор короткий: по плечу похлопаешь, чокнешься… Или руку на локте на стол поставишь рядом, допустим, с американским локтем. Кто кого перегнет? Научили мы их со скуки в орлянку играть. Играли-играли, честь честью. Только один из американцев упился, что ли, — уперся. «Не желаю, говорит, платить!.. Дурацкая игра». Как так не желаешь? Выигрыш берешь, а проигрыш — счастливо оставаться! Нет, друг… Вскипели наши ребята, слово за слово и честь честью в ухо. Мы своего крейсера не осрамили — был, можно сказать, бой!