Вторая реальность - Алла Сергеевна Демидова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Легче обмануться, чем опуститься до выяснения отношений?
– Моя бабушка, старообрядка, все время говорила: «Алла, когда тебя обманывают, надо обязательно сказать про себя: “Прими Христа ради”». Знаете, это очень помогает. Вообще я часто вспоминаю бабушку. В ее религию входило правило: давать милостыню. Я помню, после войны я жила летом у нее в деревне и мы ужасно голодали. А бабушка у меня из Владимирской области… Так вот, у нас за столом всегда сидели нищие и ели вместе с нами. В пятидесятые годы Сталин стал истреблять нищих: их сажали, высылали. И они вдруг все исчезли из деревни. Бабушка очень страдала. Помню, шли мы с ней по дороге. А перед нами – полк солдат. И последним шел солдатик маленького роста в огромных кирзовых сапогах, которые были ему так велики, что он буквально утопал в них и оттого все время отставал от своих. Вновь догонял и снова отставал. Когда он пробегал мимо нас, бабушка сунула ему три рубля. Он как-то удивленно взял деньги, а бабушка была очень рада, что исполнила свой долг.
– Сейчас многие молодые режиссеры постоянно ставят классику. Кто из них, на ваш взгляд, ее портит?
– Только те, кто повернулся лицом к кассе. Повернуться к золотому Молоху – дело опасное для искусства. Но опять-таки, не навязывая никому собственного мнения и пытаясь встать на другую точку зрения, должна заметить, что публика сейчас не та, что была раньше. Театр, собственно, чем хорош? Тем, что там живое искусство возникает при участии публики. А нынешняя публика… они же как дети, абсолютно! Кто говорит – на того и смотрят. Им важен сюжет. Им важно, чтобы их развлекали, чтобы им не было скучно. Задумываться больше чем на три минуты – для них что-то невозможное. У них детское восприятие. Но детей, как известно, надо потихоньку воспитывать, а не бить палкой и ни в коем случае не говорить: «Ты плохой». Все происходит постепенно. И дети – взрослеют.
– Сегодня вы можете себе позволить отказываться от многих ролей…
– Я всегда это себе позволяла. Видимо, у меня такой характер или такая судьба, хотя, думаю, это одно и то же. Что первично, а что вторично – не знаю. Я не умею делать то, что мне неинтересно. Мне становится скучно жить, поэтому я беру то, что мне сегодня интересно, то, что можно повернуть неожиданной стороной. Вот и по поводу «Настройщика» я подумала: в жизни сейчас очень много агрессии, на киноэкране появилась масса персонажей, которые действуют с позиции силы. И мне захотелось сыграть обманутую недотепу, чтобы этот «звук» пустить в сегодняшний день – он обязательно найдет отклик. Я бы охотно согласилась на более значительную – в смысле объема, места в пьесе или фильме – роль такого плана. Но ее нет. Такого сегодня почти не пишут.
– Алла Сергеевна, вы такой же мягкий человек, как ваша недотепа из «Настройщика»?
– Актера нельзя спрашивать, какой он человек. Актер не знает, какой он человек. Он выявляется только в ролях. У Василия Васильевича Розанова есть интересная запись: как-то раз он восхитился игрой одной актрисы, вошел к ней в гримерную и увидел, что там – пустота. Этот философский образ очень точен. Актер – это оболочка. Другое дело, что внутри должен быть стержень. Без мощного личностного стержня не было бы Иннокентия Смоктуновского, Олега Борисова. Я уже не говорю о мхатовских «стариках».
– Как бы вы себя сами определили – как культовую актрису или как просто популярную?
– Я не очень знаю, что обо мне говорят и пишут, как меня воспринимают. Я не читаю критику – только то, что мне кто-то случайно подсовывает. На улицу я почти не выхожу и принадлежу к тем актрисам, которых не узнают. У нас была консьержка, и каждый раз, когда я шла мимо нее, она спрашивала: «Вы к кому, гражданочка?» Я говорила: «К Демидовой». И консьержка давала отмашку: «Ну проходите, она дома». Однажды я с ней попыталась выяснить отношения, сказав: «Вы же здесь деньги получаете, чтобы нас узнавать!» Она на мое возмущение очень разумно ответила: «Вы всегда разная». И была права. Потому что такова актерская суть. Я принимаю правила игры, предложенные мне людьми и миром, как хамелеон, потому и живу в скиту. Чтобы особенно не хамелеонничать. Так вот, отвечая на ваш вопрос: сама себя я отношу к пустоте. Хотя, с другой стороны, я вас немного обманываю, потому что хочу приблизиться к Смоктуновскому и Борисову. Я не абсолютная пустота, иначе я бы не писала книжки…
– Хочется спросить еще о вашем поэтическом театре. Что значит для вас поэзия?
– Тут много всяких слоев. У Стрелера был когда-то такой цикл – «Голоса Европы». Каждая страна представляла свой поэтический голос. Как ни странно, от России он пригласил меня. Я составила антологию – от Пушкина до Бродского, куда вошли Блок, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Чухонцев, Высоцкий.
Я очень боялась читать стихи, так как знала, что в Милане, где все это происходило, нет русских эмигрантов, в зале лишь итальянская публика. Я попросила переводить мой рассказ о поэтах, а стихи звучали только по-русски. И вы знаете, такого успеха я никогда не имела. Признаться, в то время я хотела уходить из театра. А выступление у Стрелера в Милане вдохнуло в меня силы. Я с большим удовольствием провела такие вечера в Америке и Канаде, во Франции и Израиле.
Стихи подобраны таким образом, что их музыкальные ритмы создают целую симфонию, и это совершенно удивительно: в таком соседстве Цветаева не мстит мне за то, что тут же я читаю Ахматову. Друг другу никто не мешает. Пробовала что-то менять – все ломалось.
«Учиться, учиться и учиться…»
Школа – в переводе с греческого означает «дом радости».
Для меня школьные годы, с первого по десятый класс, были мучением. Я училась как раз в тот период, когда школы снова стали раздельными. Мужскими и женскими. Рано вставать, умываться холодной водой (горячей воды не было) и плестись с тяжелым портфелем на первый урок, который начинался в восемь часов утра. А зимой
