Посох в цвету: Собрание стихотворений - Валериан Бородаевский

Заинтересовавшись модным литературным направлением, декадентством, Бородаевский отмечается в московских модернистских салонах. Известно, что в 1902 году он читал свои стихи Валерию Брюсову, которому, однако, не пришлось по вкусу его поэтическое дарование. В дневниковых записях Брюсова за октябрь и ноябрь 1902 г. отмечено: «Пришлось познакомиться мне с целым рядом новых и молодых. <…> приходил Бородаевский – его стихи довольно жидки, – как лицо, он интереснее, но немного»[98]. Не исключено, что брюсовский отрицательный отзыв надолго поселил сомнения в начинающем таланте; действительно, между первыми стихотворными опытами, появившимися в журнале «Книжки “Недели”» в 1899 г., первым поэтическим сборником «Страстные свечи» прошло 10 лет. В составе брюсовской библиотеки сохранились две книги с дарственными надписями от автора. Свой первый сборник Бородаевский, очевидно, никому не дарил, а вот изданный Вяч. Ивановым в «Орах» с удовольствием рассылал знакомым по литературному цеху: «Великому Скульптору Русского Слова, Несравненному Поэту Валерию Брюсову. С глубоким уважением, автор»[99].

В начале 1900-х Бородаевский наезжает в Петербург, посещает первые заседания религиозно-философских собраний; действительным членом Религиозно-философского общества он оставался вплоть до 1914 гг.[100] На заседаниях в РФО Бородаевский познакомился с В.В. Розановым, к нему же было обращено опубликованное на страницах «Нового пути» письмо[101]. На шестнадцатом заседании РФО, посвященном теме брака, Бородаевский произнес речь против розановской «новой концепции христианства»: «Страдания, смерть, воскресение – борьба с мировым злом в себе и вне себя – вся трагическая и возрождающая сторона христианства остается ему чуждой и непонятной. В его воззрениях нет и тени того нравственного мира, который снизошел на землю в Вифлеемскую ночь»[102]. В выступлении прозвучала тема «трагизма в христианстве»[103], характерная для Бородаевского в его поисках духовной истины: «“Не мир пришел Я принести, но меч”, – сказал Тот, Кто заповедал вложить меч в ножны. Предсказание и повеление выразили полярные точки той сферы, которая заключила в себе земное христианство. Пророчество о войне и заповедь о мире всего мира; примыкающие к ним ненависть, с одной стороны, и любовь – с другой, – вот основные ферменты той всеобщей борьбы, в которой мы все участники, – все, даже те блаженные, чей меч – любовь»[104].

Посещение собраний Религиозно-философского общества послужило толчком к изучению работ русского философа Владимира Соловьева. В одном из писем к будущей жене, Маргарите Андреевне Князевой (1882-1969), Бородаевский рекомендовал ей прочесть Соловьева; скорее всего, речь шла о его статье «Смысл любви» – эта работа, как известно, сыграла решающую роль в формировании мифопоэтики русского символизма: «Я рад, что тебе понравилось окончание присланной мною статьи. Но ты неправа, что Соловьев только уясняет вещи почти известные. Это впечатление – иллюзия, которая объясняется подавляющей убедительностью его мысли. Иные из идей его, правда, носились раньше, но чаще как поэтические грезы, в которые и сами-то поэты не особенно верили. Разве не поразительно нова идея личного бессмертия и воскресенья мертвых не от последней трубы, а, так сказать, от последнего мистического поцелуя двух любящих?»[105]

Со своей будущей женой Бородаевский делился и поэтическими опытами: «Мои стихи навеяли на тебя грустные мысли, но, мой друг, это же только стихи, т. е. плод настроения, а не убеждения. Попробуй прочти их громко, отрешась от того, что речь идет о нас – и если ты получишь удовольствие, стихи достигли своей цели; если же нет – они художественно слабы. Если бы здесь точно передавались наши отношения – в чем заключалось бы творчество, а ведь хоть крупица его необходима для самого наивного лирного бряцания»[106]. 23 марта 1905 г. Бородаевский отвечает Маргарите, отчего он мало пишет: «Ты спрашивала меня, отчего я мало пишу. Ответ один: “служенье муз не терпит суеты”; поэтические струны души должны тщательно перетираться “тряпкой досуга” и “канифолью труда” – не всякого труда, а специального; одним словом – нужно холить свой талант, как его холят хотя бы профессиональные и любительские музыканты, барабанящие по 8-и часов в день. Только при таких условиях возможно продуктивное творчество – вне его всякое писательство остается случайным, дилетантским… Правда, наслаждение и оно может дать, но дает и огорчения, выражающ<иеся> словами: “а что бы было сделано, если бы!..” и т. д.»[107].

Служба в пограничном польском городке, возмущаемом забастовками фабричных рабочих, была беспокойной. Революционные настроения января 1905 года коснулись и Бородаевского: «Вчера я был весь день в Згерже, – писал он М.А. Князевой, – <…> обращался к рабочим с речью, выслушивал их просьбы и требования и старался разобраться в хаосе этих желаний, потом, резюмировав все это, передал со своими соображениями собранию фабрикантов и, после разговора с ними, снова обращался к рабочим. Толпа вдохновляет, и я, почувствовав в себе жилку трибуна, кажется, выбрал подходящий тон. <…> Революционная агитация поддерживается усердно, но громадное большинство преисполнено умеренности и требований, которые могут быть удовлетворены действующим законодательством»[108].

В 1906 г. семья Бородаевских с новорожденной дочерью (которая вскоре умерла) перебирается в Самару; там же спустя год появился на свет первый сын – Дмитрий. В конце 1908 г. поэт принимает решение оставить службу. Трудно сказать, что привело Бородаевского к такому решению. Возможно, это было связано с тем, что осенью 1908 г. его жена получила в наследство имение Петропавловка в Курской губернии, которое, как и родовое имение Бородаевских Кшень, требовало хозяйственной заботы. Наконец, имея больше свободного времени, Бородаевский собирает первую книгу стихотворений «Страстные свечи: Стансы» и в начале 1909 г. издает ее на собственные средства в петербургской типографии «Печатное искусство». Странной оказалась судьба этого поэтического сборника: его как будто и не было. В объявлении об изданиях авторских сборников, помещенном на обложке третьей книги стихов «Уединенный дол» (М., 1914), первым упоминается изданный в «Орах» сборник «Стихотворения: Элегии, оды, идиллии», который всё же был издан почти через полгода после первого. Совершенно очевидно, что сам поэт считал именно этот сборник началом своей поэтической карьеры, и не последнюю роль в формировании Бородаевского как поэта отводилась Вячеславу Иванову – поэту-символисту, филологу-античнику, литературному критику; его знаменитый литературный салон на Таврической улице в Петербурге на многие годы стал центром культурной жизни столицы.

Не известно точно, кто пригласил Бородаевского на ивановскую «башню», но, судя по воспоминаниям жены поэта, это вполне мог быть А.Н. Толстой[109], который со своей второй супругой, художницей Софьей Дымшиц, арендовал осенью 1907 г. комнаты в квартире, где располагалась художественная школа Е.Н. Званцевой, по Таврической улице, 25 (дом с «башней») – прямо под квартирой Вяч. Иванова. Вероятно, по возвращении из парижской поездки в конце 1908 г. Толстой и пригласил Бородаевского посетить заседания Поэтической Академии, которые собирались на «башне», в квартире Вяч. Иванова. Первое появление Бородаевского в протоколах Академии датируется апрельским заседанием 1909 г.[110] Сергей Маковский, редактор «Аполлона», в 1910 г. печатавший на страницах журнала стихотворения Бородаевского, припоминал его среди посетителей: «Раз или два собирались в Академии человек двадцать (а та и больше) служителей муз: Вячеслав Иванов, несменяемый наш председатель, Иннокентий Анненский (в первые месяцы). Блок, Гумилев, Кузмин <…> Волошин, Зноско-Боровский (первый секретарь “Аполлона”), М. Лозинский, А. Толстой, Иоганнес фон Гюнтер, Пяст, Чудовский, Недоброво, Сологуб, Верховский, Кондратьев, О. Мандельштам, Г. Иванов, Нарбут, Бородаевский, Рождественский, проф. Зелинский»[111]. Таким образом, большинство литературных знакомств Бородаевского происходят из башенного окружения Вяч. Иванова: сохранились немногочисленные письма его к Ф. Сологубу, А. М. Ремизову, Андрею Белому, А. Н. Толстому, Вяч. Иванову, Ю. Верховскому. Странным кажется только то, что немногие о нем вспоминали впоследствии. Вероятно, это объяснялось чертами личности Бородаевского: будучи интересным собеседником, он, тем не менее, по складу характера своего оставался человеком чрезвычайно замкнутым, избирая роль немногословного присутствия.

Свидетельства Вяч. Иванова о первой встрече с поэтом близки к воспоминаниям о том же событии жены Бородаевского: «Познакомился я с ним следующим образом. В мое отсутствие явился домой ко мне человек и, оставив стихотворения для меня, просил в случае, если они окажутся хорошими, позвонить ему, ибо он немедленно должен уехать, если же они окажутся незначительными – оставить так. Придя домой и найдя стихи, я приступил к чтению их с обычной подозрительностью. И как же я был поражен, стихи были совершенно оригинальные и замечательные. Я немедленно его вызвал к себе. Это оказался человек уже женатый, за 30, с бородой. Я его горячо приветствовал (потом я его издал в “Орах” – наше издательство), и мы с ним сдружились. Сам он был [курский] помещик, я крестил у него ребенка, упоминаемый же в “Мизопоэте” Дима – тоже его сын, только старший. Помню, когда я хвалил очень стихи его, то в ответ на это он меня спросил: “Ну, а писать стихи не грех?” – “как вам сказать”, — и я замялся»[112].