Ложь - Петр Краснов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Подумайте, какой редкостный случай! И как мне повезло: я так удачно попала, к самому началу… Может быть, я все и увижу… Видите вы того человека, что там наверху сидит и кричит? Я все узнала. Это – Джон Вард… Ему 26 лет… Он только что поругался не то с женой, не то с родителями… Я не могла этого точно узнать… Ну, словом, семейная драма. Так он сказал только что, что выбросится из семнадцатого этажа на мостовую. Такой отчаянный. Я думаю: ни одной косточки у него целой не останется… В четыре часа утра, еще все спали в доме, он забаррикадировал двери своей комнаты и вылез в окно. Мне об этом сказала молочница; я мигом оделась и побежала смотреть, как это будет… Полиция очистила улицу. И хорошо сделала. Подумайте, если такой здоровенный дядя вам на голову свалится; я думаю, в лепешку расшибет…
Лиза не верила ни глазам своим, ни ушам:
– Но, неужели, это правда? Неужели, так-таки нельзя ему помешать в безумном его намерении? Нельзя спасти его?..
Стройная девушка, красивая, как большинство американок, с холодными зеленоватыми глазами, хорошо одетая, с книгой подмышкой, вмешалась в разговор. Любопытными, восторженными глазами смотрела она на подоконник:
– Как можно мешать, мисс! Он свободен. Жизнь – его, и принадлежит только ему. Я сама слышала, и пяти минут не прошло с тех пор, как он громко, на всю улицу, кричал: «Леди и джентльмены. Я угнетен семейной жизнью и решил покончить с собой. Я выкурю папиросу и кинусь на мостовую. Прошу посторониться»… Вот, и опять он что-то кричит…
В толпе кругом Лизы заговорили:
– Все это блеф!.. Никогда он не кинется. Я готов держать пари.
– Конечно, не кинется. Он уже с десяток папирос выкурил, и бросал только окурки, а сам сидит и сидит. Ногами болтает…
– Просто – бахвал!..
– Трус…
– Полиция боится двери ломать, чтобы схватить его сзади из комнаты…
– Раз он обещал кинуться, он должен кинуться, – сказал пожилой американец. – У меня шея заболела смотреть на него…
– Кинематограф приехал, сколько беспокойства. Расходов… Как же не кинуться? Он должен кинуться…
– А какой это будет интересный номер в недельном обозрении, и можно будет еще пустить его «à ralenti»[68], чтобы видеть его лицо, когда он будет лететь вниз, – сказала та американка, к которой первой обратилась Лиза. – Я всю неделю буду ходить. Такие вещи, как убивает себя человек, не часто приходится видеть…
– Как вы думаете, – обратилась к Лизе барышня, – он умрет еще во время полета от разрыва сердца, или только тогда, когда ударится о землю?..
Лиза не ответила. Она пыталась повернуть обратно и выбраться из толпы. Бежать хотелось от этого страшного места. Но толпа стала так плотна и густа, что уже не было возможности выйти из нее.
– Вы смотрите, что делают, – с возмущением, громко сказал толстый, пожилой американец.
– Какое право они имеют так поступать? – возмутилась и первая американка. – Я все ноги отстояла, чтобы видеть, а они… Вот, ведь, негодяи. Кто их просил об этом?!
Двумя этажами ниже самоубийцы появились пожарные… Они просунули в окна железные балки и прилаживали к ним спасательную сеть.
– Как-кое безобразие! – начал, было, толстяк, и застыл с открытым ртом.
Самоубийца сделал резкое движение и черным комком полетел вниз.
– А-а-ааах!.. – раздалось в толпе.
Тело глухо стукнулось о мостовую. Сметая полицейскую цепь, толпа кинулась вперед.
Лиза, отчаянно сопротивляясь, чтобы толпа ее не увлекла с собою, пробилась в противоположную сторону. Ее, было, прижали к стене, потащили за собою, но она вырвалась, и в эту минуту остановки видела, как кинематографический оператор торопливо крутил ленту… С ушибленным локтем, запыхавшись, трепеща от возмущения и страха, Лиза бежала к станции подземной дороги.
«Сумасшедшие!.. Сумасшедшие!..», – колотилось в ее мозгу – «Город умалишенных!.. Какой это ужас!..».
VII
Наступило Нью-Йоркское лето. В городе – тропическая, насыщенная водяными парами жара. Громадные реки, Гудзон и Ист-Ривер, еле видный океан, как тонкой голубой кисеей покрыты парами тумана. Над ними лилово-серое небо, не прозрачное, без туч, душным пуховиком давит город. Улицы, как глубокие щели, с тяжелым, неподвижным воздухом, насыщенным автомобильными газами. Все, кто мог, разделись. Мужчины ходили полуобнаженные, загорелые, в трусиках, потные и жаркие. Их прикосновения в тесных вагонах подземной дороги и в автобусах были противны Лизе, и, где только можно, Лиза ходила пешком, чтобы не дышать воздухом, отравленным людскими испарениями. Полицейские, в белых кителях и касках, падали в обморок на постах, газеты вели бесстрастный подсчет людям, насмерть сраженным солнечным или тепловым ударом…
Вдруг надвигались над городом черные тучи. Молнии широкими, огневыми потоками прорезывали небо, и тяжкий гром ниспадал на землю. Тогда, казалось, в грохоте и мраке, все рушится. Дома задавят обломками жителей… Ничего, кроме безобразно наваленной груды камней, обломков бетонных плит и ломаного, криво изогнутого железа, не останется от гордого города. В эти минуты улицы сгинули. Все бежали, кто куда мог, – спасались на станциях подземной дороги, под подъездами, в пассажах. Освежающий ливень падал на город. Он барабанил по вывескам и стеклянным навесам подъездов, по крышам автомобилей, серебряными брызгами вспыхивал на черном гудроне мостовых. Вдоль улиц неслись водяные потоки… Мальчишки-негры переносили через них мужчин и женщин. У сточных труб желто-бурым водоворотом крутилась вода и пела тонкую песню…
После грозы становилось еще душнее. В Центральном парке – как в оранжерее. От раскаленных сырых туй, можжевельников и кипарисов идет смолистый, пряный аромат. Травы на лужайках и цветы в огромных клумбах благоухают, но благоухание это кажется ядовитым. Фонтаны шумят, низвергаясь белыми струями в широкие бассейны. Над ними – дымка пара, сверкающая радугами. В парке людей больше, чем деревьев и кустов…
Ночью, истомленная, точно распаренная влажною духотою, Лиза неподвижно лежит под простынею и не может заснуть.
Татуша еще не вернулась. Наталья Петровна спит, неслышно дыша. Часы частым тиканьем отбивают уходящее время и напоминают Лизе ту последнюю ночь, когда она начисто объяснилась с отцом и сказала ему горькую правду.
Редки письма от отца. Писал, что туго приходится ему, был он уволен с завода. Писал: «Я сам не понимаю; на что я живу. Свет не без добрых людей, мне помогают»… Потом долгое время не было писем, и вдруг, третьего дня, пришло совсем странное письмо. Писал отец, что он получил хорошее место, но что совесть его не спокойна.
Лиза в памяти повторяла особенно поразившие ее места этого письме; «Я искал и нашел», – писал отец. – «А, вот, что нашел, и не знаю. Хорошо ли?.. Лягу ночью, и все думы… Думы и муки… Где правда?.. Ну, да это потом… Но, если, что про меня услышишь… Впрочем, откуда?.. Прежде, чем поверить, спишись со мной. Много, ведь, и лгут, и не разберешь ничего… Вот, Чукарин, – помнишь казака Чукарина? – тот разобрался бы сразу… Надеюсь, что смогу тебе скоро помочь. Надо бы тебе выбраться из этой проклятой Америки. И как жаль, что тебя нет со мною. Ты направила бы и успокоила меня. В тебе горькая правда, но она лучше той сладкой лжи, что опутывает меня…».
Странное, беспокойное было письмо, и в эту душную ночь шло оно на память Лизы и не давало уснуть. Тоска и тревога все более овладевали Лизой. Казалось Лизе, что-то случится этой ночью страшное, непоправимое, случится вот тут, сейчас… Лиза лежала, притаившись, завернувшись в простыню, прислушивалась к шумам города, чувствовала, как все напряженнее и напряженнее становятся ее нервы, острее слух, и небывалый страх овладевает ею. Время шло. Лиза физически чувствовала, телом ощущала, стремительный побег времени…
Было, должно быть, четыре часа утра. Занавески на окне порозовели. Тише стала неумолкающая песня города. За стеной в коридоре прогудел лифт. Слышны тихие, крадущиеся шаги.
Трясясь всем телом, Лиза прислушивается к ним. Вот остановились у двери. Кто-то вкладывает в скважину ключ. Тихо отворяется дверь…
Это Татуша. Сквозь полуприкрытые глаза, притаившаяся Лиза видит, как Татуша входит шатающимися, тихими шагами, точно дух. Она в легком прозрачно-сером бальном платье, с неприлично голой спиной, с длинным узким треном и в золотых башмаках. Тугие локоны, колбасками лежавшие на темени и у висков, смяты и растрепаны. Татуша не похожа на себя. Это какая-то новая, незнакомая Лизе, Татуша. Богатая, нарядная и… несчастная. Она наполнила спальню ароматом духов, пудры и легким запахом вина. Она скинула на кресло кружевной платочек, покрывавший ее голову, неслышными движениями сняла платье и почти голая, в штанишках и чулках, устало опустилась на постель. Чуть скрипнули под ее тонким и легким телом пружины матраца. Как ни тихо было, как ни слаб был этот скрип, Наталья Петровна проснулась. Видно, что тревожно и чутко спала она, поджидая дочь:
