Ложь - Петр Краснов

– Так это же Америка!.. Тут мы как дома… И как хорошо, что вы решились ехать сюда… И вы, мадам, и барышни такие из себя красивенькие… Так это же – капитал!.. Ну, это не Холливуд какой-нибудь!.. Конечно… Но и тут женская красота, так ведь это же доллары!.. Это же золотые доллары…

Они подошли к станции подземной дороги.

– Ну что там парижское метро? – кричала Брухман. – Так тут наш субвей в несколько этажей… Очень глубоко…

Они опустились по подземной машине далеко вниз… Лиза задыхалась от душного, ужасного, спертого воздуха, пропитанного испарениями толпы. Ей казалось, что она вот-вот упадет в обморок. Сквозь гул в ушах, она слышала, как Брухман кричала ей в уши.

– Так это, мамзель, привыкнуть надо. Глотайте воздуха, вот и пройдет… Так это же самое быстрое сообщение. Раз-два и готово. Из Манхаттана в Бронксвилль или в Харлем… Мы пока еще не миллионеры какие-нибудь, чтобы иметь свои автомобили… Тут Америка, для всех удобно.

Когда Лиза вышла из вагона, она чуть не хлопнулась на землю, так кружилась у нее голова. Она побежала к выходу, на свежий воздух. Брухман не унималась:

– Мы теперь пойдем немного в отель. Так это тоже надо знать, что это за отель. Это отель «Эдиссон»! Сто этажей; это же храм, это горная скала, а не постройка… У нас, в Америке, все так…

В отеле, когда тронулся лифт, Лизу так подбросило кверху, что она ухватилась за стенку. Кабинка неслась с такой быстротою, что у Лизы кровь отлила от головы и в виски стучало. Ей этот подъем показался ужасом. В ушах звенело, и снова делалось дурно…

Брухман снисходительно щурила желтые глаза на Лизу и говорила:

– Привыкнете понемногу, мамзель. Вы посмотрите на вашу подругу. Такая из себя субтильненькая, современная линия, а как все это выносит, даже смеется. Это так хорошо, что вы обе и хорошенькие из себя, и разные, значит, каждая в своем роде и на всякий вкус…

Обалдевшая, растерянная, испуганная, недоумевающая вошла Лиза в большую, светлую, нарядную столовую отеля и села со всеми за стол. Брухман заказала коктейль.

– Какой коктейль прикажете? – спросил лакей.

– Old-Fashionned, – сказала Брухман. Она, видимо, знала толк и ресторанах, и в коктейлях.

– У нас, в Америке, – говорила Брухман на своем ужасном английском жаргоне, – всегда начинают, даже и утром, с коктейля. В нем главное, это – виски, ну потом немного коньяку, капелька мараскина; это, знаете, для аромата; кусочек апельсина, ананаса и вишня. К этому подают стакан ананасного сока. Это чтобы прояснить мозги…

Замысловатый коктейль и ароматный, сладкий прохладный ананасный сок освежили Лизу и привели ее в чувство. Голова перестала кружиться, и прекрасным показался ей громадный, во всю тарелку, бифштекс, кукуруза и бобы, великолепное яблочное пирожное, где было много душистых яблок и совсем мало нежного, тающего во рту, теста. Чашка кофе совершенно привела в себя Лизу.

Все, не переставая, говорила Брухман:

– У нас, в Америке, едят хорошо и недорого. Весь завтрак – один доллар. А это главное в жизни, чтобы хорошо есть… В жизни еда – это главное. Мы это любим… Теперь пойдемте, я повезу вас на верху автобуса, немножечко глотнуть воздуха, и покажу вам наш город.

Татуша села рядом с Лизой. Она толкнула Лизу под локоть и шепнула ей:

– Можно подумать, что эта старая жидовка и точно природная американка, что это она строила этот город и открывала и создавала Америку…

Точно по тесному, горному ущелью, куда не проникают лучи солнца, несся по Нью-Йоркским улицам автобус. Чтобы увидеть верхи домов, нужно было совсем запрокинуть голову.

Внизу кишмя кишели люди, неслись автомобили, грузовики, автобусы, не смолкая, раздавались крики продавцов газет, и шелест резиновых шин по черному гудрону не прекращался ни на мгновение. И было темно, как в закрытом пассаже.

Был легкий мороз и гололедица. Одетые в черное, люди спешили по скользким панелям, скользили, падали и снова бежали, все куда-то торопились. Недвижные в морозном воздухе, кое-где висели флаги.

Вдруг однообразную череду гигантов небоскребов прервет красивое невысокое здание. Точеный, полированный камень, шесть колонн Коринфского стиля поддерживают капитель с каменными барельефами. За колоннами – большие окна, каменные балконы у второго этажа, с точеными из камня балюстрадами, широкая резная дверь – смесь старого греческого и готического стилей. Что-то с претензией на красоту.

Что это?.. Храм?..

Автобус останавливается. Лиза читает надпись. Строгими, рельефными буквами между извилистых заставок начертано: «New-York Stock Exchange». Да, это – храм… Храм золотого тельца, храм золота, доллара, торговли, – американский современный храм[67].

Против него – громадная постройка нового стиля, точно высокая, многооконная каменная коробка: дом Моргана… Банк…

Это – Брод-стрит, Эксченц-плэс…

Деньги, деньги, деньги…

В холодном сумраке темной от высоких домов и узкой улицы, на каменном постаменте, – статуя первого президента республики.

Такою ли думал создать Америку Георг Вашингтон?

Автобус мчится дальше. То затирается быстро бегущими, как черные тараканы, автомобилями, то, вырвавшись на чистое, несется, тесно окруженный ими.

Двадцатиэтажное, без украшений, белое, как узкая папиросная коробка, поставленная на ребро, здание… – Первый национальный банк… А под ним, на маленькой площади, тесно-тесно стоят плиты старого кладбища. Без загородки, среди живой толпы, в центре города, в шуме и грохоте автомобилей, в вечной городской суете, остались лежать мертвые, – как немое напоминание о бренности людского богатства.

Эти контрасты поражали Лизу. Все было грандиозно, кое-где красиво, но безалаберно, безвкусно, бессистемно, и до жути волновало величие и дерзновение человеческого гения.

– Это все мы построили, – сквозь шум улицы, доносится до Лизы жаргонный голос госпожи Брухман. – Это же все наше. Наши деньги, наша сила, наши способности и умение…

Быстро догорал короткий зимний день. Обедали в Гарлеме, в негритянском квартале, а потом в каком-то баре пили кофе, сидя на высоких стульях у стойки.

– Это же надо по-американски, – настаивала Брухман.

И когда вышли – наступил вечер. Все преобразилось, и еще величественнее и своеобразно красивее стал город. Улицы были залиты ярким, бешеным электрическим светом. Ни в Берлине, ни в Париже Лиза не видела такого разлива света реклам, вывесок, поднимавшихся на громадную высоту, переливавшихся всеми цветами радуги, то погасавших, то снова загоравшихся, вертящихся, ходящих, точно плывущих в воздухе, над домами. Одни мигали, другие каждое мгновение меняли свой цвет и форму, третьи ослепительно ровно горели, освещая вывески и картины реклам…

На Times-square, где еще больше было огней, где рядом, один к другому стояли кинематографы, маленькие театры, бары, рестораны, ночные кабачки, от реклам было светло, как днем. Аршинные буквы, саженные изображения кинематографических звезд, перемежались с надписями названий ресторанов.

– Это же, – поясняла Брухман, – самое веселое место Нью-Йорка. Тут и кинематографы, и танцульки, тут все… Хорошенькой барышне тут можно завести выгодное знакомство. Тут деньги льются, как вода.

Из дверей, через окна, отовсюду слышна была музыка. Играло «радио», в открытые двери было слышно, как били барабаны, раздавалась негритянская экзотическая песня, дышащая зноем ананасных плантаций. Сладкий тенор пел по-английски, пианино и скрипка ему аккомпанировали.

Раньше тут много гавайских гитар звенело, – говорила Брухман, – прямо, как кошки мяукали. Теперь они из моды вышли.

По панелям шла густая толпа, не протолкаться через нее.

И над толпою, – и так казалось странным появление этой черной статуи в одеянии ксендза над праздной, веселящейся толпой, – стоял памятник какому-то проповеднику.

Брухман сказала, с презрительным смешком:

– Этот католический пастор, на этом самом месте, читал свои проповеди. Он думал отвлечь людей от греха… Чудак!..

Усталые, ошалевшие от впечатлений дня, Февралевы и Лиза, наконец, добрались до комнаты, нанятой для них в том же доме, где помещалась мастерская Брухман.

– Ну, вот, мадам, мадмуазель, вы и у себя… Завтра еще не работаете. Вам надо осмотреться и устроиться. А послезавтра мы и начнем. По парижским моделям… О, я вижу, что мы с вами здесь сделаем прекрасные дела… У меня на это опытный глаз и легкая рука…

III

Три широкие, – можно лежать и вдоль, и поперек, – постели. Шкаф в стене, три кресла, крошечный стол… вот и вся меблировка. Затхлый запах пыли, жилья, лампа на потолке, наверху, заливает комнату ровным, неподвижным, мертвым светом и кладет на лица резкие, некрасивые тени…

– Уф, – говорит Татуша, и с размаху кидается на постель. – Наконец мы у себя дома… Я так наелась и так хочу раздеться. И как тут все необычно… Тепло и вместе с тем как холодно!.. Лиза, как думаешь, есть у них культура?..