«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века - Елена Бузько

Выписки из книги Парфения в подготовительных материалах к роману представляют собой устойчивые речевые обороты, характерные для церковнославянского языка: «Ими же Сам весть судьбами спасет меня», «Душа во мне едина; ежели ее погублю, то сыскать другой не могу. Да и время мое, ежели без успеха душе проведу, назад уже не возвращу», «Церкви святой ревнуй, и аще позовет время, то и умри за нее как за Христа», «Читают и толкуют, а сами все в недоумении пребывают и разрешить не могут», «И паче камени ожесточен», «Была у них любовь нелицемерная и как единая душа в двух телесах», «И обязаться браком не захотел», «И опасно соблюдая юность свою», «И получил дар прозорливства», «Люди мирские обязаны семействами и мирскими суетами» и др.

Черновые записи романа дают более подробное представление об особенностях работы писателя с материалом Парфения. Большинство выражений, выписанных Достоевским из «Сказания» выглядит как обрывочные, незаконченные фразы. Действительно, цитаты из книги представляют собой элементы текста, изъятые из цельной синтаксической конструкции. Так, например, из фрагмента «Сказания» («Здесь сподобился лобызать святыя целокупныя мощи святаго великомученика Иоанна Новаго, Сочавского Чудо творца <…> Мощи почивают на вскрытии в Соборной Православ ной Церкви, и испускают великое благоухание» (I, 33), Достоевский выписывает лишь словосочетания: «Святые целокупные мощи, великое благоухание» (16, 137). А из размышлений Парфения, относящихся к церкви: «О Святая Хри стова Невеста! наполнила ты своими возлюбленными чадами горы и вертепы, и пропасти земныя, и непроходимые леса и пустыни, где суетному и многомятежному миру недоступно и неудобно, а твоим чадам есть самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище» (I, 206), — Достоевский заимствует только заключительные слова. В результате данное высказывание Парфения оказывается в подготовительных материалах к роману в отличном от первоисточника контексте и приобретает совершенно иной, нежели в «Сказании», смысл: «Познай Христа <…> дабы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище» (16, 139).

Неповторимая речевая манера Долгорукого создавалась в немалой степени благодаря обращению автора «Подростка» к тексту «Сказания». Однако Якубович была совершенно права, утверждая, что Достоевский обращал внимание главным образом на «определенный строй речи Парфения», а «конкретные сюжеты или размышления» автора «Сказания» интересовали писателя гораздо менее.

Стилистическая близость речи Макара и повествования Парфения особенно ярко проявилась в монологе Макара о безбожнике: «Безбожника человека <…> — я, может, и теперь побоюсь; только вот что, <…> безбожника-то я совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого — вот как лучше объявить его надо <…> Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу опять: скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем, на вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и грешит и грубит, а все сердце легкое. <…> Да и то взять: учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу: благообразия не имеют, даже не хотят сего; все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит; а жить без Бога — одна лишь мука. И выходит, что чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того не ведаем. Да и что толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться; не снесет себя такой человек, да и никакой человек. И Бога отвергнет, так идолу поклонится — деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это все, а не безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть? Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут, потому что с именем Божиим на устах приходят» (13, 302).

Приведенный отрывок буквально наполнен цитатами из Парфения: «читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут», «паче камене ожесточен», «из книг выбрал одни лишь цветочки», «чтобы мир был самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище», «все погибли, и только каждый хвалит свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит», «жить без Бога — одна лишь мука». Здесь необходимо отметить, что Достоевский выбирает из текста Парфения ряд высказываний и фразеологизмов, которые, по мнению писателя, близки к народной, точнее, простонародной речи. Монолог о безбожнике близок стилю «Сказания» и по своей эмоциональной окраске. По мнению Якубович, ритмико-интонационная манера речи Макара имеет сходство с размеренным, неторопливым, но очень эмоциональным рассказом Парфения.

Стилизация речи Макара под повествовательную манеру «Сказания» была необходима Достоевскому в первую очередь для того, чтобы раскрыть мироощущение своего героя. Христианским видением мира Долгорукий был наделен с самого становления замысла романа. Речь Макара отражала народно-религиозное мировосприятие, но содержала в себе некое мистическое настроение[360], характер которого не имел отношения к книге Парфения. Анализ одной из притч, которую герой Достоевского должен был рассказывать согласно первоначальному замыслу романа, вполне подтверждает наше суждение. Речь идет о сюжете, связанным с именем блаженной Лизаветы (Лизаветы Смердящей).

Сюжет притчи разрабатывается Достоевским в подготовительных материалах к роману, Макар Долгорукий говорит о Смердящей Лизавете, юродивой: «На вострой соломке, лежит <…> Сидит, в рубаху соломинкой тыкает, а то вдруг в сердце войдет, закричит» (16, 143). Прототип Лизаветы Смердящей (конечно, далеко не единственный) из рассказа Макара, как и Лизаветы из рассказа Хромоножки, восходит все к той же затворнице Евдокии из «Сказания»[361], о которой было сказано выше. Однако слова Лизаветы в материалах к «Подростку»: «Пошли меня, смердящую, не в рай к тебе светлый, а в кромешную тьму, дабы и там в огне и муке кричала тебе: «Свят, свят еси и любы иной не имею» (16, 138) характеризуют в высшей степени экстатическое мироощущение юродивой и, конечно, уже не имеют ничего общего с фигурой той затворницы, о которой пишет Парфений.

Рассказ Макара в окончательном варианте романа об «одном великого ума человеке», живущем в Геннадиевой пустыни, также заимствован из «Сказания». Герой повествования Макара — некий Петр Валерьяныч «обязаться браком не захотел», а жил «возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от мирских сует успокоив», но привык к табаку настолько, что не мог победить страсть к трубке в течение десяти лет. О привычке к табаку как о страсти, которую очень трудно изжить, Парфений в своей книге повествует неоднократно. Этот мотив «Сказания» в тексте «Подростка» приобретает особый оттенок: привычка к табаку — ключ к характеристике человека «из господского» и «ученого звания», человека, в коем «ума гущина, а сердце неспокойное» (13, 289). Не случайно в словах Аркадия содержится намек на сходство Петра Валерьяновича с Версиловым. Подобным оторванным от «почвы» персонажам далеко до истинного благообразия Долгорукого. Идеям Аркадия и Версилова противостоят в романе христианские ценности и народная мудрость, хранителем и носителем которых выступает Макар Иванович.

Подросток замечает в Макаре «чрезвычайное чистосердечие», «отсутствие малейшего самолюбия» и «почти безгрешное сердце». Речь Макара сразу же привлекает внимание Аркадия: «Он <Макар> говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением», но «больше всего любил умиление, а потому и всё на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи» (13, 309). Но не только «невинность простодушия» движет Макаром в его желании говорить, в нем «как бы выглядывал пропагандист», — уточняет Аркадий (13, 302).

Характеристика Макара, исходящая из уст Версилова и Подростка, соответствует представлению о герое самого автора романа: Версилов встретил в Макаре Ивановиче «какое-то благодушие, ровность характера и <…> чуть не веселость», «скромную почтительность, которая необходима для высшего равенства» и «высшую порядочность» (13, 108–109). Кажется, что Макар некоторыми особенностями своего характера напоминает Парфения, точнее созданный в «Сказании» образ автора. К тому же высказывание Версилова об умении Долгорукого говорить «в высшей степени дело, и говорить превосходно <…> без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди» (13, 108), можно с большим основанием принять за оценку писательской манеры Парфения самим Достоевским.