Четыре подковы белого мерина - Наталья Труш

То, что она новая, – в этом не было сомнений. Но веры в то, что так будет всегда, у насельников не было. Поэтому матушка Аксинья настраивала их не на пятилетку вперед, а только на один-единственный день. «Скажи себе с утра: я не знаю, что будет со мной завтра, но сегодняшний день я хочу прожить в трезвости, и я проживу его так, как хочу», – учила она чужих детей тому, чему не смогла в свое время научить своего сына. Ее любимый Виталик, ее кровиночка, ее хороший и умный мальчик, разбился на мотоцикле, приняв огромную дозу алкоголя. Выпил ее мальчик впервые в жизни… И сразу насмерть. Матушка Аксинья молилась за него и благодарила Бога за то, что сын ее столкнулся в тот день с углом дома, а не с человеком, и не убил никого.

Скоро матушка Аксинья поняла, что физическая ломка – это не самое страшное. Куда хуже то, что приходит после нее: беспокойные кошмарные сны, тяжелые мысли, осознание собственной никчемности, темнота впереди. Это только кажется, что главное – пережить ломку. На самом деле после ломки-то и начинается процесс сложного восстановления личности, которая за время зависимости сжалась от инъекций, разрушающих мозг, до размеров орешка.

Монахиня Аксинья таковой была не всю свою сознательную жизнь. До сорока лет у нее была совсем другая жизнь, и каким-то внутренним чутьем она понимала, какой должна быть реабилитация наркоманов. Она стала практиковать свою методику, которая начиналась с простого действия: матушка Аксинья в один из дней приносила своему подопечному камень-голыш из речки. Вкладывала в руку наркомана согретый ее рукой камень и говорила:

– Есть вещи, которые ты не можешь никому доверить. Боишься быть не понятым. А выговориться надо. Озвученное перестает тянуть за душу, освобождает ее. Вот тебе собеседник. Ему можно рассказать все: дальше его никуда не уйдет!

И никто не удивлялся, принимая из ее рук теплый камень. У каждого на тумбочке стоял такой. Или под подушкой лежал. Камень можно было взять с собой на работу, положить в карман и разговаривать с ним. Рассказать каменному другу нужно было много, и до тех пор, пока было что доверять ему, ко второму этапу психотерапии не приступали.

А потом наступал день, когда болящий понимал: все! Отныне камень знает о нем все! Про то, как украл у матери деньги, отложенные на операцию, как продал свой компьютер, как забрался в собственную квартиру, выбив окно, и сам потом вызвал милицию, мол, воры побывали! Эпизод за эпизодом, один стыднее другого! Нет, рассказывать кому-то – язык не повернется. А если повернется, то в ответ понимания вряд ли дождешься. Скорее, осуждение, а то и презрение. Заслуженное, конечно! А хотелось прощения. Как в детстве, когда запираешься до последнего, орешь «Не я!» в ответ на обидные обвинения, а потом как плотину прорывает, и ты, обливаясь слезами, сдаешься, признаешься и получаешь такое долгожданное прощение! И камень с души, как будто суд в твою пользу решился. Или, на крайний случай, отделался легким испугом или условным наказанием, которое, если вести себя прилично, не такое уж и страшное.

Это когда камень с души. А пока камень на душе. И груз на нем такой, что он начинает мешать, беспокоить, проситься наружу. Вот тут самое время отправляться к матушке Аксинье, которая определит на следующий этап терапии – обет молчания.

Матушка Аксинья – женщина мудрая и умная, с высшим инженерным образованием – объясняла выздоравливающим наркоманам, что молчание – это время для самоанализа, очень важное в процессе выздоровления, в исцелении души. Например, древние монахи находили в молчании великое средство для приведения в порядок мыслей и принимали добровольно обет молчания: уходили надолго в лес, или в пустыню, или в горы, становились отшельниками.

Насельники монастырского скита сами решали, погружаться ли им в состояние молчальника. Тут, как говорится, вольному – воля. Но матушка Аксинья советовала попробовать. И те, кто проходил эту процедуру, советовали новичкам попробовать «помолчать». Рассказывали, что отказ от общения не только приводит в порядок собственные мысли, но еще и очищает организм, который после переломного момента становился похожим на пустой сосуд, девственно-чистый, будто только из рук гончара вышедший, горячий после обжига, пахнущий свежей глиной, звонкий, готовый принять то новое, что открывается с новыми знаниями.

Полное погружение в молчание не проходило бесследно для насельника скита. После ломки, которая изматывала пациента физически и эмоционально, молчание давало необыкновенный заряд энергии, которая накапливается постепенно.

Это только кажется, что молчать просто. На самом деле через несколько часов у принявшего обет молчания начинается ломка из-за отказа от общения, но это быстро проходит, и, наконец, наступает полная гармония, согласие с самим собой. В такие минуты возникает сильное эмоциональное переживание, во время которого выздоравливающий способен анализировать свое отношение к наркотикам, взвешивает все за и против. И второе перевешивает.

– Водитель нам нужен. И машину ремонтировать нужно. Сможешь? – спросила матушка Аксинья.

– Смогу, конечно! Я и строить могу!

– И строить нужно будет, как отболеешь. – Матушка Аксинья встала. – Ну, иди уже, располагайся в скиту. Там хворый Николенька сейчас. Остальные в работе. Место спроси свободное.

В скиту, добротном деревянном доме, вдоль стен были устроены двухъярусные деревянные кровати, заправленные по-домашнему, по-хозяйски: у кого – лучше, у кого – хуже. Подушек было у кого – одна, у кого – две.

У окна – длинный деревянный стол с двумя компьютерами. Большой сосновый стеллаж с книгами. Иконы на стене какие-то необычные, светлые. Это то, что Димка увидел в первую минуту.

На одной из кроватей лежал «хворый Николенька», в ногах у которого спал здоровенный черный кот.

– Здоров, – кивнул парню Димка.

– Привет, – ответил болящий, шевельнул ногой под одеялом, и кот недовольно фыркнул.

Парень сел на кровати, свесил ноги, нашарил тапки-шлепки.

– Давно болеешь? – спросил Димка.

– Неделю. Да уже лучше стало!

– Ну, недели-то мало! – усмехнулся Димка.

– Можно по-другому: семь дней! – пошутил парень. – Ты, наверное, не понял: простуда у меня! А ломка давно позади, я тут пять месяцев уже.

Вечером Димка получил от матушки Аксиньи новое имя – Деметрий. Димке понравилось: в новую жизнь – с новым именем! У матушки Аксиньи все были на свой лад. Николенька вот, понятное дело, – Николай! Алексий – Лешка, Сергий – Серега, Леонидий – Ленька. Возраст у насельников разный. От шестнадцати и старше, самому старшему – сорок восемь.

– Наш Старый, – представили его Деметрию. – Он Алексий вообще-то, но их, Алексиев, у нас три: есть Первый, есть Другой и есть вот – Старый! Он не обижается. Он очень добрый.

Когда Димку через пяток дней крутило, как нитку шерстяную на бабкином веретенце, Старый сидел у его кровати и беседовал с ним. Димке тошно было, говорить не хотелось, но это было бы бессовестно по отношению к человеку, который искренне хотел ему помочь. Впрочем, ему не надо было отвечать, можно было только слушать.

– Я тут пять лет. Мне идти некуда. Сюда меня привез Саня – Александр… – Старый ласково произнес имя, и Димка шевельнул тяжелой головой в его сторону – захотелось увидеть, какое у него при этом было выражение лица. А оно было, выражение! Благостное. Правду говорят о нем – добрый человек. – Саня первый насельник скита. Пришел к матушке Аксинье и в ноги ей упал. Вот ведь штука-то какая: первой встречной монахине в ноги упал, а оказалось – это были как раз те самые ноги, в которые и надобно было пасть. Его, Саню, матушка Аксинья сначала, говорят, испугалась: здоров он как бык был, хоть и на героине лет десять сидел. Он, Саня-то, тут все и зачинал. Вот… Теперь он главный наш друг, спонсор генеральный! Три года был тут, потом в мир ушел, семья образовалась у него, бизнес свой. Завтра приедет, увидишь его. Он со всеми новенькими знакомится…

Димка выполз из-под одеяла. Валяться было неудобно, не умирает же. Нет, ему казалось, что умирает, так порой выворачивало мозг от головной боли и кости – до суставного скрипа, но послушает минут десять Старого – и куда-то уходит острая боль, остается такая, которая порой мучает при жесткой простуде. Приятного мало, но не смертельно. В такие моменты Димке не лежалось. Он вставал, добирался до чайника, присаживался на табурет у стола и сидел, слушая, как шумит, закипая, чайник, как барабанит дождь за окном. Странно, но ему совсем не хотелось отсюда уйти. Да и куда идти? Домой? Дом есть, и там его ждут – он это знал. Но он больше не мог так жить рядом с самыми близкими людьми, с мамой, уставшей от его болезни и собственной зависимости от его болезни. С Гронским. Хороший он мужик, Павел Андреевич. Дочку свою, Лорку, не спас, так за него, за Димку, стал болеть, как за родного.

Дома Димке даже на кладбище, на могилу к Глебу, пойти было стыдно. Ему казалось, что Глеб рядом, все знает, все слышит и огорчается очень. Нет, домой ему нельзя. Надо учиться жить по-другому. Как говорит матушка Аксинья, по-новому.