Рассказы - Тим Скоренко

Вверх, к бетонной плите, перекрывающей выход, идёт такая же, как и с противоположной стороны, лестница. Только вот примерно по центру этой лестницы чернеет провал размерами примерно два на три метра. А что в этом провале — разглядеть не получается.

Мы смотрим друг на друга и начинаем долбить стену с удвоенной силой.

Через несколько минут пролом уже достаточно велик. Первым туда пробирается отдохнувший Данила. Мы с Ёрлом сидим у пролома и вытираем вспотевшие лбы. Майя идёт за Даником. В проломе сверкает фотовспышка.

Появляется голова Даника. Где-то в тоннеле ревёт поезд. Мы вяло переползаем через пролом, чтобы скрыться.

Лестница усыпана мелкими камнями. Чёрная дыра — прямо по центру.

— Края крепкие, я проверил, — говорит Даник.

Я подхожу к краю и свечу вниз фонариком. Виден только засыпанный трухой пол. Невысоко — метра четыре.

Данила сбрасывает вниз верёвку. Кошку он укрепляет на краю пролома, который мы сделали в стене: длины верёвки вполне хватает.

Данила спускается первым. У меня руки побаливают после кирки. Ёрл идёт вторым, за ним — Майя. Я — последний.

Это большое помещение, даже очень большое для подземного. И некогда оно было жилым.

— Это стол, — говорит Ёрл.

Длинная столешница — человек на сорок, не меньше. Она пыльная и загаженная, но на ней стоит посуда, лежат осколки. Я подхожу и беру книгу, которая лежит на самом краю.

Катаев, Иван Николаевич. «Сердце». 1927 год. Книга рассыпается у меня в руках.

— Кажется, Скороход нервно курит где-то в сторонке, — говорит Ёрл.

— И михайловские — тоже, — поддакивает Даник.

Среди разбитых чашек — ещё одна книга.

Это «Илиада». Издание — Санкт-Петербург, 1829. Первое русское издание «Илиады». По-моему, это очень дорогая книга. Я боюсь до неё дотрагиваться.

Ёрл что-то восторженно говорит Данику. Майя рассматривает стены. На них — рамы с полуистлевшими картинами.

Я иду вдоль стола. Во главе стоит стул с высокой спинкой — точно трон. И снова книга. Один из томов собрания сочинений Пушкина, 1936 год.

Передо мной — проход. Может, тут когда-то и была дверь, но теперь её нет.

Я в следующем помещении. Оно чуть поменьше, из него ведёт ряд проходов. В одном из них на одной петле болтается дверь. Деревянная, с резьбой. Фонарик высвечивает в темноте детали.

Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то ещё.

Мне на плечо ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеётся.

— Нельзя же так, — говорю я укоризненно.

Он приближается своё лицо ко моему так, что мне достаточно чуть податься вперёд, чтобы её поцеловать.

— Можно, — шепчет она и со смехом отстраняется.

Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.

Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери ещё есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Скелет железной кровати, сломанная тумбочка, одежный шкаф со сгнившей одеждой. На тумбочке — снова книга. Ещё книги — на полке. Издания конца XIX — начала XX века.

Я люблю книги — и Майя тоже. У Ёрла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочёл в жизни три книги — первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Всё, что он знает, взято из интернета.

Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:

«Я конквистадор в панцире железном,Я весело преследую звезду…»

Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется.

Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ёрл находит серебряную ложку и говорит:

— По-моему, тут можно немножко подзаработать. Его бандана покрыта пылью.

Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.

— Пойдём, — говорит она.

Мы идём, рука об руку, в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом ещё одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю мотать головой по сторонам. На стенах — всё те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.

Майя останавливается.

Это склеп. Могильник. В стене — ящики. Не маленькие, не для кремационных урн — а большие ячейки как в морге, только каменные, тяжёлые.

— Читай, — говорит она.

Зеров Николай Константинович. 1890–1951. Мне ничего это не говорит.

Орешин Пётр Васильевич. 1887–1948. Не знаю.

Корнилов Борис Петрович. 1907–1949. Что-то слышал, но не могу вспомнить.

— Кто все эти люди?

— Читай дальше, — говорит Майя.

Я смотрю на неё. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что на её глазах — слёзы. Настоящие. И обидел её не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.

Я продолжаю читать.

Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942.

Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953.

Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Эти люди умерли тут, в этом бункере.

И в этот момент меня бьёт током. По настоящему — хотя никакого тока тут нет. Я ещё раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом — ещё раз. И ещё. Потому что не могу понять. И поверить.

— Прочитай это вслух, — говорит Майя.

И я читаю.

— Николай Степанович Гумилёв. 1886–1948.

Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твёрдо знаю, что Гумилёв был расстрелян в один из дней с 3 по 24 августа 1921 года. Где он похоронен — неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом — неопровержим.

Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: «Зачем мне куда-то бежать?» Он заявлял о своих монархических воззрениях матросам Балтфлота.

1948 год.

— И здесь, — Майя показывает мне ещё одну могилу.

Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952.

— Они умирали здесь, — говорит Майя.

Я отнимаю 21 от 48. Потом 40 от 52.

Гумилёв провёл тут 27 лет своей жизни. Бабель — 12 лет.

Они жили здесь — все эти казнённые в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.

— А где учёные? — спрашиваю я.

— Наверное, в другом бункере, — говорит Майя.

Глупый вопрос.

Появляется Данила.

— Сними это, — говорю я. — Каждую могилу по отдельности.

— У меня батарея садится… — говорит Данила.

— У тебя есть запасная.

— Ага, — вздыхает он.

Ему уже надоело снимать.

— Это — надо, Данила.

— Это склеп?

— Нет, — говорю я. — Это пантеон.

Мы выползаем со станции уже ночью, глубокой ночью. Данила заснял всё. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилёва, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Судя по всему, их снабжали сведениями о внешнем мире — книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.

Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина те, кто остался в живых, были, наверное, выпущены из бункера и были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте 1953 года и расстреляли.

Когда в 1975 году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришёл приказ: все работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и снова забыли.

Я думаю теперь: каково это — просидеть 27 лет в подвале. Наверняка они умирали от туберкулёза или ещё чего-нибудь подобного. Но они писали. Они творили.

У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилёва.

С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Поэтому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для жёлтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней подробно рассказывается, где находится бункер, и приводятся фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда всё раскроется.

Хотя я уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилёва в его бесконечном, холодном и ветреном 1921 году. Я подумаю.