Секта. Роман на запретную тему - Алексей Колышевский

– Эй, брательник! Ты местный?

Мужик поглядел на Геру с вызовом. Видно было, что он изо всех сил пытается сосредоточиться. Наконец ему это удалось, и заплетающимся языком мужик ответил:

– А хоть бы и так? Ну местный, и что?

– А раз местный, то скажи, где тут у вас находится… – Гера немного замешкался, пока доставал из машины карту. – Где-то мне тут генерал примечаньице записал? Ага, вот, «красный кирпичный дом, один на всю деревню»?

Вопрос заставил пьяницу распрямиться и побледнеть. Гера даже подумал, что того сию секунду хватит удар, настолько сильно изменился его случайный собеседник. Мужик выпучил глаза, широко раскрыл рот и, прохрипев что-то невнятное, пустился наутек. Бежал он, смешно подпрыгивая, словно под ногами его был пол общественного туалета или минное поле и мужик то ли боялся наступить в чужое дерьмо, то ли подорваться к чертовой матери. Геру озадачила такая реакция, но так как вокруг по-прежнему никого не было, то он въехал в Затиху, не имея представления о расположении нужного ему дома и надеясь, что с его поисками не возникнет особенных проблем. Так и вышло: вся деревня состояла из двух улиц и примерно сорока избушек разной степени ветхости. На окраине, в трехстах метрах от последнего покосившегося строения, обнесенный воистину крепостным забором, стоял очень большой трехэтажный дом из красного кирпича. Крыша дома была медной, и вообще эта постройка представляла собой типичный образчик новорусской архитектуры периода начального накопления капитала: дорого, кондово и без особенных затей. Этот дом выглядел неестественным бельмом и словно нарочно был построен именно здесь, посреди запустения и нищеты, чтобы держать население в постоянном состоянии классовой ненависти. Впрочем, кроме того пьяницы, Гера не увидел во всей деревне ни одной живой души. Обе улицы были пустынны, и мужика нигде видно не было. Медленно проезжая через деревеньку и смотря по сторонам, Гера понял, в чем дело. Деревенские домики были давно брошенными, нежилыми. Их окна, местами выбитые, местами заколоченные, смотрели на дорогу сквозь гнилые доски заборов, а огороды заросли сорной травой и крапивой.

Он сделал круг по деревне, везде одно и то же, никаких признаков жизни. Пустой была Затиха, и лишь медная крыша стоящего на отшибе дома одушевленно блестела в лучах послеобеденного солнца. Гера подъехал к высоченному забору, остановился, подошел к калитке и хотел было позвонить, но ни звонка, ни чего-то похожего на охранную систему ему обнаружить не удалось. Тогда он просто постучал. Кованая калитка, такая тяжелая и прочная на вид, от легкого толчка руки открылась, и Гера вошел внутрь. Он оказался среди настоящего сада камней: весь двор был равномерно засыпан белым кварцевым песком, и каменные глыбы, срезы которых были отполированы до зеркального блеска, словно пятна на шкуре жирафа, разбавляли однообразие песчаного покрова. Нигде не было ни травинки, ни деревца, лишь песок и камни, словно это оголенное морское дно. Окна дома закрыты глухими железными ставнями, и лишь одно, на третьем этаже, было открыто. Гера поднял голову, и, словно только того и ожидая, в окне появилась голова… того самого придорожного алкаша. Только теперь это был не пьяница, а совершенно нормальный человек, в лице которого не было ничего от прежней кажущейся дегенеративности. Он открыл окно и громким твердым голосом сказал:

– Ты заходи, располагайся в гостиной, я сейчас спущусь. Пообедаем.

Гера, который, к слову сказать, устал и проголодался, так как не рискнул отведать ничего из того, чем торговали вдоль дорог доморощенные повара-шашлычники, не заставил себя просить дважды. Чудесному преображению пьяницы он отчего-то совсем не удивился.

Сяожэнь, цзюаньцзы и французский велосипедист. 1955–1994 годы

Гена Сушко родился в красивом украинском портовом городе Николаеве 11 июня 1955 года, и вначале его жизненный путь не был усыпан розами. Неприятности начались после того, как его отца, Артема Сушко, добропорядочного семьянина и передового работника николаевского порта, встретил на улице один неприятный человек. Неприятность его для Сушко-старшего заключалась в том, что человек этот не должен был остаться в живых после карательной операции украинского батальона СС, в составе которого воевал будущий отец Геннадия Сушко. Но человек выжил. Он был тогда одиннадцатилетним пареньком и спрятался, как только и умеют прятаться мальчишки его возраста. Он хорошо запомнил эсэсовца, расстрелявшего его мать и двух младших сестер прямо возле их дома. А дом сожгли, так же как и все остальные дома в том украинском селе, но мальчик выжил. Выжил для того, чтобы дожить до августа 1955 года, приехать в Николаев по каким-то там служебным делам и прямо на улице, нос к носу, столкнуться с тем самым эсэсовцем, которого он, конечно, узнал, несмотря на то что с момента их последней встречи прошло тринадцать лет. А дальше все было просто: человек проследил за бывшим карателем до квартиры, в которой ждала его семья – жена и четверо детей. Затем стремглав бросился в районное отделение милиции, оттуда позвонили в МГБ, там все тщательно проверили и сопоставили, и передовик производства инженер Сушко был арестован прямо на работе в управлении порта на глазах у бывших теперь уже сослуживцев. Дальше был суд и расстрел. Тень легла на семью маленького Гены. Его мать, двух братьев и старшую сестру открыто дразнили «власовцами», «бандеровцами», и в конце концов мать нашла выход: вся семья уехала в Сибирь. Здесь, в Омске, Гена и вырос, совершенно ничего не помня о теплом каштановом Николаеве. После все было стандартно и неинтересно: десятилетка, армия, после которой Сушко не стал возвращаться в Омск, а уехал в Ленинград. Здесь, в Ленинграде, он смог поступить на вечернее отделение какого-то политеха, затем соблазнил дочку ректора и с ее помощью перевелся в Бауманский институт в Москве. Дочка ректора хотела замуж, а Гена обзаводиться семьей не спешил. Поэтому, переехав в столицу, он послал дочку ректора куда подальше и стал покорять Москву. Столица поначалу не отвечала ему взаимностью, и будущий федеральный министр занимался самыми невероятными вещами, лишь бы расплатиться в конце месяца за съемный угол и сколотить хоть немного деньжат на красивую жизнь, которой он так жаждал предаться – Москва все-таки. Он торговал на Птичьем рынке снегирями, которых сам же и ловил в подмосковных лесах. На «птичьи» деньги купил швейную машинку и, научившись кроить, стал строчить джинсы «под фирму». Те, кто жил в последние десятилетия совдепии, хорошо помнят, что всякого рода импортная или казавшаяся таковой шмотка ценилась выше жизни – это был фетиш страны непуганых идиотов, падких на все, что было написано не по-русски, совсем как этикетки на джинсах Гены. Неизвестно, то ли портновские качества стимулировали литературные задатки Сушко, то ли было этому виной что-то или кто-то, но он внезапно бросил Бауманский институт и довольно успешно поступил в Литературный. Имени Горького. Здесь он совершенно переменился, перестал тачать свои местечковые джинсы, жил неизвестно на что и сутки напролет писал стихи. От того времени сохранилась лишь одна-единственная строчка: «нальет парного крынку босяку». Кто нальет, какому босяку и за что этому босяку такое счастье, теперь уже нипочем не узнать. Не горят лишь истинные рукописи. Бездарность и рифмоплетство всегда находят в огне забвение. Одним словом, поэт из Гены не получился. Он, впрочем, довольно быстро опомнился, извлек откуда-то заброшенную на время швейную машинку и принялся снабжать Литературный институт своими поделками за неумеренные деньги. Там, где в одном теле стремятся сожительствовать вместе поэт и барыга, последний всегда найдет способ выселить поэта куда-нибудь подальше без права переписки и с поражением в правах.

На пятом курсе института цеховика-одиночку сдали конкуренты, и Гене грозил большой тюремный срок, однако он откупился от столичных следователей и от греха покинул Москву, вновь вернувшись в Питер. О его занятиях вплоть до начала девяностых годов история говорит неохотно и сквозь зубы. Известно лишь, что старые чувства оказались на диво живучи, и новая встреча с дочкой ректора привела к свадьбе, а затем и к скорому отъезду молодой пары в Америку на постоянное местожительство.

Здесь, в Штатах, в «русской» колонии на Брайтоне молодожены познали падения, взлеты и четко уяснили для себя, что жить среди советских эмигрантов почти равнозначно тому, чтобы похоронить заживо свою частицу великой американской мечты. Они перебрались из этого отстойника для неудачников в аристократический, утопающий в зелени Бостон. Отрыв от Родины стал непосильным испытанием для священных уз брака, и они расстались, теперь уже навсегда. Дочка ректора гордо укатила на противоположное побережье к какому-то продюсеру, а Сушко принялся искать синюю птицу счастья в полнейшем одиночестве. Птица своим неисповедимым полетом привела его в дом одного из местных братьев иллюминатов высшего уровня: профессора Гарвардского университета, убежденного сатаниста и настоящего медиума. Тот сразу увидел, что за человек оказался в его поле зрения. Зло, дремавшее в Сушко и до поры ни разу себя не проявившее, откликнулось на пассы бостонского масона сразу и с неожиданной силой проявило себя. Сила дара Сушко оказалась впечатляющей, его способности настолько поразили иллюмината, что он поспешил рассказать о русском самородке на очередном собрании. Присутствовал на этом собрании и будущий руководитель Пэм Уотс, генерал ЦРУ Даллес, племянник самого Аллена Даллеса, отца-основателя разведуправления. Так Геннадий Сушко попал в поле зрения «Канцелярии», прошел соответствующую подготовку, а в 1989 году его познакомили с Салимой, которая приехала в США с частным визитом. Результатом этого знакомства стало возвращение Сушко в Ленинград, переименованный к тому времени обратно в Петербург.