Золотая братина: В замкнутом круге - Игорь Минутко

– Пожалуйста, пожалуйста! А я, видите ли, этими папиросками балуюсь. Итальянские. Легкие, ароматные. – Николай Семенович чиркнул спичкой, окутался прозрачным облаком дыма. – Итак, к делу. Вы, как я понимаю, уже в курсе: сейчас наше торгпредство – единственный канал связи с Петроградом. Вчера наши дипломаты, благополучно собрав чемоданы, отбыли на родину… Изменилась политическая ситуация. Немцы постоянно нарушают Брестский мир. Вот последняя депеша. – Решетов вынул из ящика письменного стола продолговатый конверт, но раскрывать его не стал, опять спрятав в ящик. – Войска кайзера захватили Ростов-на-Дону, движутся к Кавказу, на Украине повальный грабеж. В нескольких местах произошли вооруженные столкновения между частями Красной армии и немецкой регулярной армией…

– То есть, – перебил Кирилл Любин, – мы можем оказаться в состоянии войны с Германией?

– Именно. И тогда наше положение здесь непредсказуемо. Отзыв дипломатов – плохой симптом. Пока что Петроград санкцию на судебный процесс не отменял. – Николай Семенович Решетов с явным удовольствием затянулся папиросным дымом. – Значит, процесс будем готовить. Тем более что в ваших руках фальшивая купчая…

– Не в наших, – перебил Любин. – Купчая у Алексея Григорьевича.

– Но ведь он, ваш граф, как сказал мне Мартин, согласен на процесс?

– Согласен, – подтвердил Забродин. – При одном условии… Словом, до процесса нам необходимо обнаружить Толмачева. Пока что единственное место, нам известное, где может появиться дворецкий, – это магазин Арона Нейгольберга. Вернее, не сам магазин, в него Толмачев не сунется. Он, я в этом убежден, где-то рядом, он ищет встречи с графом…

– А зная, что за Алексеем Григорьевичем стоит Чека, – заговорил Любин, – Толмачев может немало навредить процессу. Если он захочет сорвать его…

– Что предпринимается для обнаружения лжеграфа? – перебил Николай Семенович.

– Сейчас за магазином Нейгольберга наблюдает тайно наш человек… Но этого мало, будем думать. – Забродин второй раз набил табаком свою мефистофельскую трубку.

В кабинете возник (никто не заметил, каким образом) человек, который встретил Забродина и его людей на крыльце, подошел к молчаливому Сарканису, наклонился к его уху и сказал хотя и тихо, но так, что слышали все (потом исчез):

– Товарищ Сарканис, вы задержитесь, пожалуйста, после беседы.

– Так-так… – Николай Семенович попыхивал папироской. – Видите ли… Значит, Толмачев ищет свидания с Алексеем Григорьевичем… Может быть, ему пойти навстречу? Коли он бродит где-то возле ювелирного магазина? Давайте ускорим это свидание. Демонстративно обнаружим графа.

– Каким образом? – спросил Забродин.

– Тут вот какое дело, – спокойно продолжал Решетов. – В связи с изменением политической обстановки Питером одобрена… как сказать… запасная акция с этой вашей «Братиной». А именно: разрешено из средств, которыми располагает наше представительство, если судебный процесс будет срываться, израсходовать тридцать пять миллионов марок…

– Да что же вы молчали! – азартно перебил Глеб Забродин. – Что же вы молчали, дорогой мой Николай Семенович! Мне кажется, этой акцией надо воспользоваться немедленно. Или я не прав?

Воистину этот ноябрьский день был перенасыщен событиями! Еще днем в отеле «Новая Германия» Василий Белкин получил задание: немедленно отправиться к магазину Арона Нейгольберга и вести тайное наблюдение. Может появиться Толмачев. Василий получил полный словесный портрет подопечного. Задача: если лжеграф объявится – следовать за ним по пятам и обнаружить дом, где обосновались они с Дарьей. С двух часов дня Василий Белкин слонялся вокруг заведения Нейгольберга, изучал нарядные витрины магазинов, разглядывал обложки журналов в газетном киоске, обращал внимание на молодых женщин, которых было много в густой толпе на тротуарах Унтер-ден-Линден. Надо сказать, наблюдение вел Василий Белкин вполне профессионально, умело. Как-никак опыт уже появился: Мемель, Берлин, яхт-клубы на озерах. Однако сотрудник Чека Белкин исполнял в этот день порученную работу без особого энтузиазма.

Во-первых, обленился за минувший месяц Василий. Не было у него особых дел, за исключением мелких поручений, которые давал ему Мартин Сарканис, и сводились они главным образом к роли посыльного между отелем «Новая Германия» и дипломатическим и торговым представительствами Советской России. Впрочем, подобных поручений было не так уж много, и был Василий Белкин фактически предоставлен самому себе: долго спал, поздно ложился, прогуливался по вечерним и ночным улицам немецкой столицы, наблюдал жизнь, которая начиналась здесь с первыми зажженными фонарями. Эта жизнь поражала стража пролетарской революции. За этот месяц Вася Белкин раздобрел, появились в нем вальяжность, медлительность. Возможно, от обильной и вкусной пищи, которой Василий Иванович поглощал немало (порой тайком от Мартина Сарканиса). Эту пищу Белкин с классовой ненавистью и внутренним вожделением называл «буржуйской». За царскими одинокими трапезами и во время пребывания в мягкой постели одолевали Василия Ивановича Белкина всякие соблазнительные мысли… В такой обстановке любой разленится и впадет в соблазн.

Во-вторых, в последнее время Василий стал ощущать в себе некую несостоятельность, неполноценность, и виной тому был товарищ Фарзус (по имени и отчеству он никогда не представлялся) – тот самый человек незапоминающейся внешности, в безукоризненном темно-сером костюме-тройке. Он появлялся то в одном советском представительстве, то в другом как раз в то время, когда туда приезжали Сарканис и Белкин. После официальных дел товарищ Фарзус просил чекистов, очень вежливо, остаться для приватной (как он говорил) беседы. Располагались в каком-нибудь кабинете: втроем или один на один – то с Мартином, то с Василием. Да, беседовали – вот только о чем? Хоть убейте! Ничего не мог понять Василий Иванович! Ерунда какая-то… О личном расспрашивал, о том, женат ли. И вдруг: «А какие женщины вам, товарищ Белкин, нравятся?» Во всех разговорах это буржуйское «вы». Уже от одного такого непривычного обращения терялся чекист. А тут еще о бабах… «Это как понять, товарищ Фарзус? Какие нравятся?…» – потел Василий Белкин. «Ладно, – вздыхал товарищ Фарзус. – Ну а вообще: как вам жизнь в Германии?» – «Да как… – набычивал шею Василий Иванович. – Ничего. Жить можно…» – «Это верно, жить можно», – тускло откликался допрашиватель, и видел Белкин, ощущал: теряет к нему всякий интерес товарищ Фарзус. И верно: вскоре совсем отказался он от бесед с Василием, теперь подолгу уединяясь с Мартином Сарканисом. Лишь однажды, придержав Белкина на лестничной площадке (одни они там оказались), сказал ему товарищ Фарзус: «Лапоть ты деревенский, Вася. А туда же…» Брезгливое презрение было в его голосе, и в бесцветных глазах сверкнули бритвочки. Оскорбился Василий Иванович Белкин, ярость в нем заклокотала: «Дать бы тебе, сука, пару раз между бровей…» Потерял молодой чекист покой: «Ровно я зачумленный…»

В-третьих, в вечерних и ночных блужданиях по Берлину стряслось с Василием Белкиным одно невероятное приключение. Забрел он однажды в переулок, где стояли молодые женщины и девушки – и группами, и одиночками. «Все красавицы писаные», – определил Василий. Что к чему – сообразил сразу, не лыком шиты. И решился: «Однова живем, уважаемые граждане!» Выбрал толстушечку лет двадцати, кареглазую, в меховой накидке. Подошел смело («Знай наших!»), рта раскрыть не успел – распахнула перед ним красотка полы накидки. Мама родная! Вся без ничего! И все при ней… Ручкой в сумрачную арку поманила, прошептала: «Десять марок». И в жаркой каморке на скрипучей кровати под звуки патефона за тонкой стеной познал Василий Иванович Белкин такие любовные утехи, о которых в своей смоленской глуши и помыслить не мог. Да и опыт у него в подобных делах был совсем невелик. Так… Вспоминать особо неохота: сивуха, от которой все нутро обжигало, овин, гнилая солома, Машка Дымова, вся в каких-то тряпках, пока доберешься… Да еще руки оттаскивает: «Не балуйся! Не балуйся!» А изо рта луком несет. Тьфу! Пока достигнешь – уж неохота. А тут!.. И самого себя с этой Мартой (Марточкой…) не узнавал Василий Белкин: «Ишь, оказывается, на что я способный!» И что удивительно, Марта от Василия Ивановича тоже голову потеряла: почти в крик, и глаза под лоб закатываются. «Гут! Гут!.. Нох! Нох!..» Стала она принимать Василия через день, даже бесплатно. Обалдел чекист Белкин совсем и, казалось, навсегда. В последнее время думал: «А что! Женюсь на Марточке и тут останусь. Бабу лучше и слаще не найти. От всяких посторонних безобразий отучу, у русского мужика сказ короткий. Языку обучусь, и так много чего уже понимаю. Руки, глаза есть – работа сыщется. А жизнь у германца – разве сравнить с нашей, революционно-пролетарской?» Очень серьезно размышлял Василий Белкин. И еще со злорадством думал: «Вот товарищ Фарзус дулю выкусит. Я ему покажу деревенского лаптя…»