Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто-нибудь зовет тебя еще Векой? — спросил он вдруг.
— Нет, — улыбнулась она. — Меня уже давно все зовут только Верой.
— А Танька Савицкая? Ты видишься с ней?
— Таня умерла, — сказала Века, — разве ты не знал?
— Нет, — удивился он. — От чего она умерла?
— У нее был инсульт.
— Вот как, — все так же удивленно произнес Архипов. — Значит, мы уже умираем…
Вышла тетя Паня, сказала, посмотрев на них:
— Ишь парочка, сударь и сударушка.
И Архипов неизвестно почему смутился.
— Ну прощай, не болей, рада была тебя увидеть, — сказала Века, протягивая ему руку. — Я сегодня уезжаю, а то бы зашла еще. Прощай!
Он проводил их до угла и посмотрел вслед: Века держала тетю Паню под руку и рядом с ней казалась еще выше, ее синее пальто вспыхивало, попадая в солнечный луч.
«Да уж лучше к Игорю Михайлову, чем дожидаться, пока Филимонов начнет меня трудоустраивать, — подумал Архипов с раздражением. — Почему она сказала — не болей? Значит, тетя Паня ей все про меня выложила, не утерпела. Кто просил?»
Он повернул назад и пошел в Трубниковский. Наверное, Алеша уже вернулся из школы, подумал, взглянув на часы.
Алеши дома не было. Дверь открыла Ксения Георгиевна, обрадованно спросила:
— Как вы себя чувствуете, Митя? У вас замечательно весенний вид.
— Почему? — засмеялся он. Ксения Георгиевна развела руками.
— Не знаю. Посмотрела на вас и поняла, что — весна.
ЭПИЛОГ
Так кончилась эта длинная зима в позапрошлом году. Наступило лето, потом осень, и еще одна зима, и еще одна осень. Падали дожди, шел снег, птицы улетали и прилетали опять, выросли дети, умерли старики.
Тетю Паню похоронили на бывшем Немецком кладбище на Госпитальном валу. Горсть земли с могилы — так она хотела — Дмитрий Федорович принес на школьный двор и рассыпал у памятника. Зариньш, который ездил с Митей хоронить, выйдя из машины, к памятнику не подошел, курил, стоя за оградой.
— Помянуть надо, — сказал он, когда все кончилось.
Архипов вытирал руки платком, тоскливо смотрел на зеленые купола белой приземистой церкви.
— Здесь Пушкин венчался, — сказал он зачем-то.
— Что? — удивился Николай Викторович.
— Я говорю, Пушкин здесь венчался, вот в этой церкви.
— А-а, — сказал Зариньш и посмотрел на Архипова. — Поехали ко мне, Тамарка нам что-нибудь сообразит.
— А Ксения Георгиевна? Она ведь ждет.
— Ах, да! Я и забыл.
Год назад, когда матери не стало, Ксения Георгиевна и Алеша переехали к нему. Как-то само собой разумелось, что они должны жить с ним, а не с Вадимом. Ляля иногда заходила в гости, чаще — звонила. Вокруг удивлялись: разве так бывает? Архипов тоже удивлялся: что особенного? Трое родных людей живут вместе — вот и все.
Коля этому не удивлялся. И Века не удивлялась. Другого такого человека нет, говорила она про Ксению Георгиевну.
Века приезжала редко, два-три раза в год.
— Мучительное получилось счастье, — сказала она однажды Архипову.
— Нет, — ответил он. — Счастливое мученье.
В Киев она запретила ему приезжать, сказала: «Там все будет невозможно». В Киеве был муж, двое девочек-близнецов, учились в медицинском на первом курсе, больная свекровь…
Он понимал, что только здесь, в Москве, она ощущала себя вполне в другой жизни. Было две жизни, как два города.
— Я совсем другая в Киеве, — говорила она, — ты б меня не узнал. Мне, можешь себе представить, жалко, что девочки меня такой не видят, какая я с тобой. — Она засмеялась. — Я глупости говорю? Но там я часто бываю злой и несправедливой, боюсь, они разлюбят меня.
У него сжалось сердце. Она не выдержит этих двух жизней, откуда взять силы? — их на одну-то не хватает. Она не выдержит и однажды решит: больше не хочу. И он ее никогда не увидит.
— Ты разлюбишь меня, — сказал он.
Она засмеялась, морща нос. Потом ответила серьезно:
— Я бы разлюбила тебя, если б могла, потому что так мне было бы проще жить.
— А проще — это легче?
— Нет, — сказала она все так же серьезно. — Проще — это трудней.
Ксения Георгиевна ждала их за накрытым столом. «Вот был бы номер, — подумал Николай Викторович, — если б мы не пришли».
— Тетя Ксеня, — спросил он, усаживаясь за стол, — тебе что наливать?
— Ты же знаешь, Коля, мне — ничего.
— Нет, сегодня надо. Я тебе налью, а ты обозначь.
Пришел Алеша из университета. Ему тоже налили, несмотря на протесты Ксении Георгиевны.
— По-твоему, он все еще маленький? — спрашивал Коля. — Я в его годы воевал.
— То были другие годы, — слабо возражала Ксения Георгиевна.
Коля невесело засмеялся:
— Да, да, там год за два шел.
Он вызвал по телефону машину — отпускал шофера обедать — и собрался уходить.
— И я с тобой, — сказал Митя, взглянув на часы. — Впрочем, мне еще рано. У меня лекция в пять.
— Да я подвезу тебя, что ты потом потащишься! — страдальчески морщась, уговаривал Зариньш. Он все еще страдал за Митю: вот потащится в свой институт на метро, да еще с пересадкой на автобус.
Они вышли вместе.
— Ответь мне честно, — сказал Коля, останавливаясь в парадном. — Я тебя долго не решался спросить, теперь время прошло — спрошу: ты на меня обиду держишь?
— Нет, конечно! За что?
— За то, что я ничего не смог тогда.
— Брось! Что ты мог в самом деле в той ситуации?
Они вышли из парадного, и Митя посмотрел на окно, за которым уже не было тети Пани.
— Ситуация! — зло сказал Коля. — Она меня переехала, эта ситуация! Они там себе и в ус не дуют, а меня это переехало!
Архипов вспомнил, как ему когда-то сказал Брунштейн: они, мы — ведь это одно и то же. Он хотел объяснить Коле, что тот зря мучается, — разве в нем одном дело? Происходит только то, с чем мы все согласились. Но они уже подошли к машине, и разговор прервался.
Зариньш довез Архипова до института и посмотрел, как он пошел по аллее в толпе студентов. «Совсем не такие, какие мы были», — подумал Николай Викторович.
Машина мягко тронулась с места.
— На завод? — спросил шофер.
— Нет, домой поеду, — сказал Зариньш.
«Расстроился чего-то», — подумал шофер.
В конце мая приехала Века. Архипов встречал ее на вокзале. Вокзал был началом и концом. Все и началось на вокзале, когда он шел вдоль поезда, не надеясь ее найти, страшась пустоты и потери, если не найдет, и вдруг увидел, как она стоит у вагона, как будто ждет кого-то, в этом синем пальто, которое днем вспыхивало на солнце…
— Я на целых семь
