Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дмитрий Федорович заплакал, уткнувшись в подушку. Когда-то плакал мальчишкой, обижаясь на мать, жалея себя. С тех пор не плакал ни разу. И вот плачет, не горестно — легко, никто не узнает…
Он еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, радуясь легкости, с какой думает о жизни. «Надо бы съездить куда-нибудь, давно нигде не был. У Алешки скоро каникулы, поедем с ним в Киев…»
Позвонил Зяма Брунштейн, спросил, можно ли прийти.
— Конечно! Что за вопрос! — весело ответил Архипов.
Он был вчера в институте, но Зямы не видел. Вообще никого не видел, все куда-то попрятались. Он зашел в свой кабинет, показавшийся чужим, неуютным. Разобрал бумаги. Кое-что порвал, кое-что положил в портфель. Попросил Люсю позвать бухгалтера, тот немедленно появился, как будто стоял за дверью, с давно уже, видимо, приготовленными актами, ведомостью на зарплату.
— Отпуск-то мне полагается? — посмеиваясь, спросил Архипов.
— Как же, Дмитрий Федорович, — растерянно улыбнулся бухгалтер. — Вот ваши отпускные, вот здесь распишитесь, пожалуйста.
— Я в Киев собираюсь с сыном, — зачем-то сказал Архипов.
— В Киеве, должно быть, уже весна, — обрадованно ответил бухгалтер.
Зяма, придя, прятал глаза и говорил о пустяках: о погоде, о здоровье.
— Ты чего? — спросил Архипов. — Ты словно чего-то боишься.
— Боюсь, что ты меня презираешь, — тяжело вздохнул Зяма.
— За что?
— За то, что я не пошел к Филимонову и не сказал ему пару слов.
Архипов рассмеялся. Он представил себе маленького, очкастого Зяму в этом огромном кабинете с окнами, выходящими в небо.
— Что ты смеешься? Ты считаешь, что никто ничего бы не смог.
— Конечно!
— Даже Зариньш? Даже Кутс?
— Даже Зариньш. И уж тем более Кутс.
— Знаешь, так легче думать. И тебе, и нам легче. Но что-то в этом есть глубоко неверное, даже подлое.
— Брось! Как сказал мой сын, наплевать на них!
— На кого на них? — спросил Зяма. — На них, значит, на нас. Это ведь одно и то же.
— Давай чай пить. Или предпочитаешь коньяк? Можно коньяк, — предложил Архипов, отмахиваясь от какой-то мысли, мелькнувшей после последних слов Брунштейна. — Так коньяк или чай?
— Ты сильный мужик, — сказал Зяма.
— Нет, — Архипов вспомнил, как плакал ночью. — Нет, я просто живучий.
В Киеве была весна. Настоящая весна с капелью, с просыхающими тротуарами, на которых девчонки играли в «классы».
Потом, когда вернулись, Архипов вспоминал эти пять дней в Киеве как счастье. Были какие-то молодые предчувствия, весенние надежды. Отчего? Непонятно. Разве он уже не прожил свою главную жизнь? Или пока жив, не прожил?
Было весело показывать Алеше город, по вечерам в гостинице — остановились в «Киеве» на двенадцатом этаже — читали «Белую гвардию», он специально взял с собой, а днем отыскивали путь, по которому бежал раненый Турбин: Прорезная, Мало-Подвальная. На Андреевском спуске кто-то процарапал на стене: «Дом Булгакова». Заходили во двор, лазили на гору за домом. Никогда раньше Архипов не был так близок к сыну. Обжигало раскаянье: его растили бабушки, каждая по-своему, а им с Лялей всю жизнь было некогда. Как же этот мальчик сохранил в себе любовь к вечно занятому чем-то, только не им, отцу?
Когда вернулись в Москву, показалось, что путешествовали долго, необычно долго. Вот и в Москве весна, не такая ослепительная, но все же весна.
— Позвони Коле, он дождаться не может, — сказала мать.
Старые проблемы обступили со всех сторон. Чего это он радовался в Киеве, как щенок, ничего же не решено, ничего не понятно.
Коля предложил идти к нему на завод.
— Любой отдел бери. Хочешь отдел? Бери пока, а там видно будет.
Колю можно понять, кроме отдела, он ничего предложить не в состоянии. Он же не министр и даже не Филимонов. Но в отдел Архипов не пойдет. Что он там будет делать — в отделе?
— Ладно, — сказал он Коле, не желая его огорчать. — Я подумаю.
— А чего тут думать? — тотчас же вступила мать, видимо, подслушивала за дверью. — Иди к Николаю, он там тебя хоть уму-разуму научит.
Мать уважала Колю, считала, что он «умеет добиваться». Это вообще были ее любимые критерии: умеет добиваться, умеет жить. Митя, по ее мнению, ни жить, ни добиваться не умел.
— Иди к Николаю, — снова повторила мать, — он тебе найдет работу не бей лежачего, а тебе сейчас такую и надо. Погляди на себя — на кого похож!
Митя надел пальто, взял шапку.
— Ты куда? — тревожно спросила мать.
— Пройдусь, — коротко ответил он.
Спускаясь по лестнице, подумал: «Может, пойти к Игорю Михайлову на кафедру? Никогда не преподавал… Черт его знает, получится ли…»
Во дворе стояла женщина в синем пальто, с цветами, высоко завернутыми в бумагу. Ее темные волосы были коротко стрижены, и казалось, что у женщины на голове шлем.
— Здравствуй! — сказала она и засмеялась, увидев, как он онемел от удивления. — Ты совсем не изменился.
Когда она засмеялась, что-то похожее — на кого? — мелькнуло в ее лице с блестящими темными глазами. Мелькнуло и пропало.
— Выходит, мы знакомы? — спросил он наконец.
— Конечно! — опять засмеялась она. — Я же не говорю «ты» незнакомым мужчинам.
И вдруг он узнал ее, хотя узнать было невозможно.
— Века!
— Ну да, видишь, узнал! — обрадовалась она.
И он опять удивился, как это он ее узнал. Ничего не осталось прежнего в этой высокой женщине с темным шлемом волос на голове, только когда она улыбалась, ее маленький нос смешно морщился, так же, как у той девчонки, в которую он был влюблен, пока не появилась Ляля.
— Я уже была здесь несколько дней назад, — сказала она. — Видела тетю Паню. Я много раз приезжала в Москву, но никогда не заходила сюда, в ваш двор, а в этот раз вдруг захотелось.
— Так ты не в Москве живешь? — снова удивился он.
— Нет, я живу в Киеве.
— Да что ты! А я только что из Киева.
— Я знаю. Тетя Паня мне говорила, что ты с сыном поехал в Киев.
— Хочешь, поднимемся ко мне?
— Спасибо, но мне уже некогда. Я жду тетю Паню, она сейчас спустится, мы договорились вместе сходить к памятнику.
Вот почему цветы, подумал он, вспомнив, что имя ее брата тоже записано на той плите. Брата звали Сергей. Они все учились в одном классе: тети
