Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А художница послушно молчала. Вроде бы и не испугалась она совсем. Но как-то вдруг угасла. Настрой пропал, стало скучно. Так они помолчали оба, немного даже растерявшись. И опять первой заговорила она.
– Вот что, Петр Иванович, дайте мне задание какое-нибудь. Для начала.
И опять Сидоров обиделся. Подождать не могла, будто он и не директор, будто он до нее никого и не озадачивал. Сидоров не уронил себя до устного ответа, обмакнул стеклянную граненую ручку с пером «звездочка» в стеклянную чернильницу, подумал секунду над листом бумаги и, слегка подрагивая рукой, начертал по центру детским почерком:
Клуб «Прогресс»
Снова обмакнул перо, снова задумался и в верхнем левом углу вывел наискось:
Художнице нарисовать на фанере вывеску. 1 экз.
Подчеркнул так, что чернила брызнули, расписался буквой «С» со множеством колесиков и тщательно промокнул лист стеклянным пресс-папье.
Сидоров не глядя протянул лист Агнии Ивановне:
– К завтрашнему утру. – Затем, все-таки взглянув испытующе на художницу, добавил: – Крайний срок в восемнадцать ноль-ноль. Фанера под сценой.
Агния Ивановна с листком в руках не спеша прошла фойе с голыми стенами, выкрашенными до половины масляной темно-зеленой краской, оглядела их скучающим, однако же профессиональным взглядом, что-то прикидывая, прошла в полутемный зал. И неожиданно для себя устало опустилась на место в последнем ряду. В зале было тихо, но где-то в нем поскрипывало и словно вздыхало. «Особняк в стиле «вампир» с колоннами и привидениями», – подумала Агния Ивановна. И еще подумала: «Кажется, и здесь мы не задержимся». Она встала и пошла к сцене, тихонько насвистывая американскую песенку «Я иду из Алабамы». «Я иду из Алабамы, а в кармане ни гроша, я иду к моей Сюзанне…» Дальше Агния Ивановна не помнила, она вообще мало песенок знала до конца, поэтому чаще насвистывала, чем напевала. Посредине зала она почувствовала, что за спиной кто-то идет, ступая в такт ее шагам. Агния Ивановна перестала насвистывать, оглянулась без страха и даже без особого любопытства. Проход между рядами был пуст. Она присела на корточки и заглянула под стулья. Черные их ножки, напоминающие ровные ряды деревьев, убегали вдаль. «Надо было у Караваева остаться, – снова подумала Агния Ивановна. – Как-нибудь перезимовали бы». Она поднялась и, уже не оборачиваясь, пошла к сцене, насвистывая все ту же песенку.
Фанеру следовало, по словам Сидорова, искать под сценой. Подойдя поближе, она вроде бы догадалась, о чем шла речь. Перед сценой зияла узкая и глубокая оркестровая яма. Агния Ивановна спустилась в нее. Под ногами захлюпали доски, из щелей вместе с острым запахом сырости выступила вода. «Август. В октябре здесь, конечно, по колено», – размышляла Агния Ивановна, пытаясь разглядеть, где может быть спрятана фанера. Наконец привыкнув к сумраку, она увидела дыру, ведущую под сцену, прикрытую старым полусгнившим щитом. Отодвинув его, Агния Ивановна заглянула в душную, совершенно кромешную тьму. Пошарила рукой, наткнулась на шершавый подрамник, залезла под него, ухватила среди досок и хлама что-то вроде планшета. И вытянула то, чему было суждено стать вывеской клуба «Прогресс». Вытянула, забросила наверх, на сцену, и через несколько мгновений, словно с порывом сквозняка, влетела в гримировочную.
Она посмотрела на голую лампочку со скособоченным проволочным каркасом, потом на Фаю, сидящую на корточках у стола. К Фаиному животу была прижата буханка хлеба. Агния Ивановна спустилась с крыльца, достала из карманчика на юбке крохотный – по форме сапожный – нож в кожаном футляре, освободила от футляра бритвенной заточки лезвие и резанула по рулону бумаги, стоявшему у стола. Большой бумажный квадрат с шорохом пополз на пол. Она подхватила его, постелила на стол.
– Давай-ка, Фая, не задумывайся, мне сегодня некогда, – сказала и села.
И услышала над ухом свистящий шепот:
– Здесь нельзя чай пить. Сюда покойников кладут.
Мать вскинула на Фаю глаза, зеленоватые, про которые частенько нельзя было сказать, видят ли они тебя, хотя смотрят прямо тебе в переносицу. Сейчас они посмотрели сначала в один Фаин глаз, потом в другой.
– Ну и что? Покойников всегда на столы кладут, – сказала мать ровным голосом. – Что ж теперь, нам с тобой чай не пить никогда?
Она разлила по чашкам кипяток и пододвинула к себе раскрытый том Пушкина, лежавший страницами вниз на углу стола.
«В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием: соседи поминутно ездили к нему поесть, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтобы поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей…»
Серебряная ложечка позванивала о чашку, Фая, чтоб не обжечься, черпала ею чай и безбожно хлюпала. Агния Ивановна пила кипяток не обжигаясь и читала «Метель». Она имела обыкновение открывать том Пушкина где придется, но поскольку он был единственной книгой, которую она возила с собой, то и чувствовала его очень хорошо. Открывая вроде бы наугад, она пальцами все же понимала, где откроется. Ранним утром, когда Агнию Ивановну, как позднее и Фаю, разбудили петухи, она обнаружила над своим лицом незнакомую полку, на ней – знакомого Пушкина. Протянула руку и, еще не проснувшись толком, начала читать «Выстрел». К приходу Сидорова «Выстрел» был прочитан и начат «Станционный смотритель». «Смотрителя» Агния Ивановна, грешным делом, не любила и дочитывать его за чаем не стала, а обратилась к «Метели». Текст был до того знакомым, что никак не мешал течь посторонним и не слишком связным мыслям. Однако именно текст давал этим мыслям направление и окраску.
Бог ты мой! Стройная, бледная семнадцатилетняя Марья Гавриловна «была воспитана на французских романах и следственно была влюблена». Агния Ивановна была воспитана на романах отечественных. Воспитала ее небольшая родительская библиотека, а потом и еще одна, публичная, которая была в их же доме, этажом выше. А под ними была пирожковая. Странно, что трехэтажный дом этот до сих пор стоит на тихой старой улице в центре большого города. Все такой же дом, светло-зеленой краской выкрашен, и внизу по-прежнему забегаловка, только уже не пирожковая, а кондитерская. На втором этаже в девяти комнатах их коммунальной квартиры – горсвет.
Аня была влюблена в соседа. Аня. Так ее звали в детстве. Теперь и не вспомнить толком
